наивно настроенные люди, думающие, что шансы быть на виду сохраняются и у тех, кто ныряет и держится на воде, подхватывают иллюзии прошлого, оживленной памятью метят свою речь, ища тот занятный символ, который в дальнейшем будет признан всеми.
Тот дед не имел динамичного мышления. И официальная система, угнетающая его на всю жизнь, наложила свой пагубный отпечаток. А вот его бабка думала и говорила куда проще и определеннее:
– Тюремщики «скащукой» называют амнистию. Так вот, я без права обжалования приговора сажала бы всякого, кто ринулся в политику. Почему? Да потому что он столько принесет греха на эту землю, что его не искупить не только ныне живущим, но и грядущим поколениям.
Она остановила свою речь, отерла рот концом своей косынки и продолжила:
– Вот взлез на гору Никита Хрущев и говорит: «В восьмидесятом году, – то есть через двадцать лет, как он это произнес, – люди будут жить при коммунизме». Сам он, слава богу, похарчился, а мы – дожили. И где этот самый коммунизм? Но тема эта не захирела. Другие стали призывать к ожиданию радости. И доскреблись до реформ Горбачева. Этот размахнулся, аж в глазах зарябило. Этот решил то, что другие не достроили, перестроить. И выгодные позиции заняли опять те же политики, которые познали отличную от всех прочих идеологическую систему. Да ни черта из этой затеи у него не получится, потому как на самодеятельной активности далеко не уедешь.
Эта старая женщина была уверена, что активные люди не должны идти в политическую жизнь. Им не надо занимать выгодных позиций, потому как их удел – работать. А те, кому делать нечего, пусть борются за классовые интересы, пропагандируют экономическое равенство и революционную воинственность.
Перелистнув несколько страниц в том блокноте, что вывел его на все эти размышления, Геннадий неожиданно наткнулся на всплеск кровавости, которую учинили большевики летом восемнадцатого года. Тринадцатого июня в Перми был выведен под пули брат царя Михаил. С шестнадцатого на семнадцатое июля – порешили всю царскую семью. А через день в Алапаевской тюрьме пустили в расход, как тогда говорили, восемнадцать членов императорской фамилии. Среди них были великие князья Иван и Игорь. Еще совсем молодые люди. А 22-го в Ташкенте такая же участь постигла их дядю Николая Константиновича.
Достреляли династию Романовых в январе девятнадцатого. Тогда в Петропавловской крепости были порешены дяди царя великие князья Дмитрий Константинович и Николай Михайлович.
Почему-то его больше всех было жалко Геннадию. Чем-то ближе он был к нему по духу. Может, тем, что много лет приятельствовал со Львом Толстым, переписывался с ним. Он же, по слухам, не очень высокого мнения был о своем племяннике-царе. Говорят, перед расстрелом он снял сапоги и швырнул солдатам: «Доносите, господа-товарищи! Когда еще в царской обуви походите».
Геннадий все это изучал вовсе не для того, чтобы когда-то использовать в своих романах. Вернее, не столько для этого. Ему
