чтобы его просили остаться, и этим самым как бы подписывались под собственной беспомощностью перед лицом великого из великих.
– Но ведь я же не Сталин! – упирался Ельцин.
Но шептуны, на этот раз возвысившие голос, доказали:
– Горбачеву не с руки удалять вас сейчас от себя. Ведь он, явно заигравшись с демократией, теперь ищет хоть какого-то случая, чтобы показать ее образчик.
Так родилось решение.
По дороге в свой кабинет Борис Николаевич нарочно повстречался с некоторыми из своих приближенных, чтобы они потом могли подтвердить, что он находился в жуткой депрессии и почти не отвечал за свои поступки.
В кабинет вошел, однако, спокойный и уверенный в себе, чистый лист бликовал на его всегда безупречном столе.
2
Размашисто далась только одна фраза: «Уважаемый Михаил Сергеевич!» Все прочее, как горчайший напиток, было не проглотнуть. Тем более что казалось, чем-то была поувечена тишина, словно кто-то обреченно гнал неподобранные под мотив звуки рояля.
И – с усилием – он выдавил из себя ту правду, которая еще не приобретала ядовитого привкуса: «Долго и непросто приходило решение написать это письмо».
Но именно вот такой полуфразы как бы ждало вдруг проснувшееся сознание. Дальше перо пошло углубленно пахать целину листа той самой правдой, которую не надо было насильственно вколачивать в собственное сознание: «Прошел год и девять месяцев, как Вы и Политбюро предложили, а я согласился возглавить Московскую партийную организацию. Мотивы согласия или отказа не имели, конечно, значения. Понимал, что будет невероятно трудно, что к имеющемуся опыту надо добавить многое, в том числе время в работе».
А дальше шел, как кем-то было пошучено, «содомский грех второй степени». По инерции захотелось соврать. Как раньше. Как всегда, когда приходилось исповедоваться перед начальством.
И он, как гребец веслом, пошел угребаться пером: «Все это меня не смущало. Я чувствовал Вашу поддержку, как-то для себя даже неожиданно уверенно вошел в работу. Самоотверженно, принципиально и по-товарищески стал работать с новым составом бюро».
Почему-то вспомнилось усохлое дерево, что стояло посредине Москвы, отвергнутое муравьями и птицами. Лишь одна ворона – и та ненадолго – садилась на него. Но мимо проходили все и не замечали этого убожества. А почему? Да потому что не чувствовали себя хозяевами, вместе с тем вседозволительность, что процветала вокруг, была сразу же пресечена. И даже кто-то ехидненько заметил, что дом, в котором говорят тихо, конечно же принадлежит стукачам.
И Борис Николаевич неожиданно понял, что нужна не только во всем упорядочность, но и что-то другое. Потому он и призывал: «Давайте смелее самодействовать!»
И именно это все он вложил в следующую фразу письма: «Прошли первые вехи. Сделано, конечно, очень мало. Но, думаю, главное (не перечисляя другое) – изменился дух, настроение большинства москвичей».
Хотелось
