style="font-size:15px;"> Небо заволакивало злыми тучами.
Хлопал гром.
Ирисы в саду фиолетово чернели.
Выкрепло сознание близкой беды…
– Ну хорошо… А что дальше? Объяснились с Цеповязом? – Большие волосистые кулаки Гулевича покоились на столе.
– А, всё к чёрту!
– Да что к чёрту? Что? Расскажите толком!
– С глазу на глаз поговорить с ним не получилось.
– И что помешало?
– Не что, а кто… Прицыкина цыкала-выкала… Сажин тоже, а Цеповяз вообще на час опоздал…
– Ну а вы?..
– Держался конечно… Только вышло дрянцо… – Я выбил пепел из трубки и положил её в карман пиджака. – Сказал, в общем… Ну, что служить бы рад, да прислуживаться тошно… Знаете, Александр Иванович ни слова не проронил… может, в спор боялся вступить…
– И такое может быть… С вами как спорить, так легче в грязи поваляться да помыться… Нет, вам этого не простят… К тому же вы знаете то, что другие знать не должны… Вникли?
– Ещё бы!.. Уже и заявление написал.
– Боюсь, это не поможет… Э-э, ладно, наливайте!.. Наливайте больше… – скомандовал Гулевич.
Глаза цвета кваса потемнели, мне показалось, что он хочет сказать что-то важное. И он действительно высказался.
– Алексей Николаич, это всё суета… И эта газета, и Цеповяз, и Прицыкина… Вы же – писатель, вот и пишите, пишите, ради Бога. Конечно, вам тяжело. Нужно бы облегчить душу. Знаете, чтобы попасть на свою первую настоящую исповедь, мне пришлось лезть тайком через ограду монастыря – старец Оптиной пустыни отец Илий болел и никого не принимал. Но тут встал с постели и вышел к паломнику… Словом, эта встреча перевернула меня… Он говорил так, как если бы был грешнее меня в тысячу раз и в тысячу раз более меня сомневался… Да, впервые я общался со священником, который, это было видно, переживает за весь мир и за весь мир молится… Этот разговор стал для меня одним из самых значимых в жизни… Думаю, и вам нужно исповедоваться… И тогда появится ощущение света вокруг… Тогда только и сможете писать… Вникните!
– Я понял вас, понял, я схожу в храм… Эх, у меня такое чувство, как будто я что-то забыл и не могу вспомнить… И это что-то очень болит… Что это?
– Это ваша совесть.
…Дождь оборвался.
Воздух был чист и свеж, каждый звук в нём слышался особенно отчётливо.
Машину я оставил у друга и пошёл домой.
Фонари не горели, в конце улицы подвывала собака.
Рассерженно блестели молнии. В скупых отсветах вырисовывался джип и какие-то люди. Люди обступили меня, свалили с ног. Заработали битами. Били жестоко, люто, насмерть…
И вдруг, как жёлтая рана, – зарница.
Залитые кровью Перуновы очи.
Темнота.
Глава седьмая
– Ты обо мне помнил? – спросила жена.
– Помнил… Но только, когда мне было плохо, – ответил я.
– Бертон, а вы видели солнце? –
