о том, что случилось, язык не повернется, смолчать – и того хуже, – думает Марко. – Как смотреть теперь в ее чистые глаза буду? Милая ты моя! Простишь ли меня? Да что ж это было такое? Не иначе, наваждение бесовское!
Встал он перед иконами, лоб перекрестить хочет, а рука не поднимается, словно гиря тяжелая к ней подвешена.
«Отче наш! Иже еси на небеси! Да святится имя твое, да будет воля твоя,» – шепчут губы, а перед глазами все стоит лицо Анны, колдовские ее глаза…
***
Поднялась старая тетка спозаранок скотину управлять, заглянула в горницу к молодой хозяйке: спит Анна, на постели разметалась. Щеки пылают, от ресниц темные тени на лицо упали, на губах улыбка греховная играет, уста имя чье-то шепчут…
– Свят, свят! – закрестилась старуха. – И взял же себе племянничек чадушко!
Склонила ухо старая, слушает… Разобрала только: «Марко» да «королевич мой».
Плюнула старуха, затряслась от злости, губы тонкие, синие закусила:
– Греховодница! Ишь, о чужом мужике думает! Ну, вернется племянничек, покажет он тебе Марко! Он нравом-то крут, у него не побалуешь!
***
Прошло больше месяца. Марко ни слова не сказал Дарье о случившемся, но, похоже, она сама что-то заподозрила, стала беспокойна и печальна. Временами он ловил на себе ее вопрошающий взгляд и смущенно отводил глаза. Его и раньше поражала способность жены чуять неладное.
«Видать, не только Анне передались ведьмины таланты, старшей сестре тоже кое-что досталось», – думал он порой, глядя на жену. Об Аннушке он старался не вспоминать, но каждую ночь она являлась ему во сне, и он просыпался с мыслями о ней. В молитвах искал он помощь и утешение, но они мало помогали. Тоска сосала сердце Марко. Он осунулся, спал с лица, так что Дарья, все более тревожась, несколько раз приступала с расспросами, что за печаль его гнетет. Но он только отшучивался.
Однажды поздним вечером на заимку приехал верхом на вороном коньке расстроенный донельзя Иван Никитич. Сперва он пытался скрыть свое беспокойство за праздными разговорами да прибаутками, но от чуткой Дарьи трудно было утаить, что отец явился неспроста. Улучив момент, когда Марко вышел по хозяйству, она стала допытываться, что привело его к ним.
– Тятя, чем ты так обеспокоен? Случилось что? Здоров ли ты?
Иван Никитич сокрушенно вздохнул:
– Я-то здоров. А вот сестрица твоя…
Он взглянул на помрачневшее лицо Дарьи и замолчал… Молчал долго, словно собираясь с мыслями, потом поведал, что заявилась Аннушка ввечеру домой нежданно-негаданно, закрылась в своей горенке и никого к себе не пускает. Пригрозил он дверь выломать, так дочка младшенькая закричала, как оглашенная, что керосин из лампы выльет и дом, и себя спалит, если к ней войти попробуют.
– Что ж ей надобно-то, тятенька?
– Не знаю, родная! Не ведаю, что и делать, как
