над кустарниками. Новобрачные, вне сомнения, не имели ничего против ее присутствия – при одном условии: она должна была оставаться невидимой. Во время венчания в церкви она уселась на самой дальней от входа скамье; в мэрии, пока молодожены произносили все полагающиеся случаю слова, она пристроилась в дверях; была она и на свадебном пиру: то с немой печалью стояла в сторонке, то со всеми вместе пускалась в пляс. Дождавшись, когда стемнеет и молодожены отправятся домой, она тоже вернулась к себе: на кладбище соседнего городка, в свою скромную могилу с надписью «Жанна Бенуа, урожденная Рош, 1933–1952».
Таким образом, у меня две матери: одна – существующая в эфемерном образе наподобие шаловливой Пресвятой Девы, выносившая меня и родившая на свет, и вторая – вполне телесная, преисполненная доброты и до содрогания реальная. На мой взгляд, на пару они составили отличную упряжку.
Фотография, запечатлевшая память об этом прекрасном дне, выглядит гораздо веселее, чем снимок с предыдущей свадьбы. Сюзанна сияет от счастья – как всегда или почти всегда – и в белом платье, с диадемой в волосах, смотрится очень современно. Отец сбрил усы, но костюм на нем тот же, что и два года назад, – правда, выглядит он в нем не так ужасно. На мне короткие штаны на лямках, и я сижу на руках у своего малость придурочного деда, который улыбается в тридцать три зуба. Впрочем, улыбаются все, кроме моей бабки – она стоит, всем своим видом без слов говоря: «Чему радуетесь? И вообще, долго еще вы собираетесь таскать меня по свадьбам сына?» Марселя на фото нет. Как нет и призрака.
Едва появившись в медвежьей берлоге, в какую за минувшие месяцы превратилось наше жилище, Сюзанна внесла в нее существенные изменения. На окна она повесила кружевные занавески; между гостиной и тем, что сегодня принято называть кухонным уголком, поставила складную ширму, отделив таким образом плиту от обеденного стола; сняла с гвоздя и убрала в дальний ящик трех котят с почтового календаря, который сама же нам и продала; сменила посуду и скатерть; закрыла свисавшую с потолка лампочку абажуром. У нас уже был здоровенный радиоприемник фирмы «Дюкретэ-Томпсон» – он стоял на полке, но слушали мы его мало. Она добавила к нему проигрыватель фирмы «Шнайдер», который теперь работал по нескольку часов каждый день. У Сюзанны было больше полусотни пластинок на 45 и 33 оборота, в основном с записями арий из опер и оперетт. Больше всего она любила «Парижскую жизнь» и «Прекрасную Елену» Оффенбаха, отрывки из которых постоянно мурлыкала. «А я храбрей всех героев, брей всех героев, брей всех героев», – вдохновенно пела она, а я до взрослого возраста недоумевал, почему героев надо обязательно брить, как каких-нибудь уголовников.
Если передвигаться на своих двоих – сначала по дому, потом по двору – я научился благодаря служившему мне живыми ходунками Бобе, за которым с умилением наблюдали соседи (огромная псина безропотно тащит за собой вцепившегося в ее шерсть карапуза), то говорить я начал благодаря моей маме Сюзанне. Она была болтушка, но при этом очень внимательно следила за своей речью. Своего мужа Жака она шлепала по руке или по заднице каждый раз, когда слышала
