приедет Александр Васильевич Никитин, так как он выразил желание самому отвезти вас домой, и у меня нет причин ему в этом отказывать. Я надеюсь, вы не возражаете. За исключением того, что я всего лишь на двое суток лишил вас всех свободы, надеюсь, что вы не можете упрекнуть меня в плохом к вам отношении. Конечно, я поместил вас в предбаннике, но у меня не было другого более подходящего помещения. Всего вам доброго, милые девушки, не поминайте лихом! Да, чуть не забыл, Сонечка, прошу вас никакой подтяжки Анжеле не делать, даже если она будет вас умолять, у нее это место сейчас в полном порядке.
Когда они вышли из предбанника, мы переглянулись и Маринка сказала:
– Да, Серафима, здорово в тебя Сашка втюрился, если сам тебя отсюда забирает, а Кнутов тебя по имени-отчеству величает во избежание возможных проблем и трений с Никитиным. Ты там не особенно расслабляйся, Никитин очень и очень непрост.
Я не успела ответить, потому что зашел один из парней, чтобы забрать Соньку и Марину. Мы обнялись, и они быстро пошли вверх по лестнице. Оказывается, наш предбанник и баня находятся в подвальном помещении, то-то окошки здесь под самым потолком. Сонька с Маринкой еще уехать не успели, а я уже затосковала. Мне показалось, что я одна во всем свете, заключена в предбаннике, как Граф Монте-Кристо в замке Иф, и так и скончаюсь здесь, потому что подкопы делать не умею. И однажды холодной ветреной ночью Юра Кнут с дружками завернут мой труп в мешковину и выбросят в реку или закопают в овраге. От жалости к самой себе я заплакала. Из глаз полились слезы, да такие, что и не остановить.
Я стояла посреди предбанника, закрывала лицо руками и плакала, как полная идиотка. И тут дверь открылась, и вошел Саша. Я не знаю, что он подумал, но только испуганным голосом спросил, не обидел ли кто меня, подошел, обнял и крепко прижал к себе. От его рубашки приятно пахло, он был теплый, а руки так просто даже горячие, и мне было так хорошо, что я снова заплакала, уткнувшись носом ему в грудь. И тут он начал меня целовать в голову, лоб, глаза, щеки, шею, а потом в губы. И поцелуи эти жалили меня как укусы, да так, что у меня перехватывало дыхание и начали подкашиваться ноги. Я испугалась. Он не целовал меня, он присваивал и клеймил. Не было нежности или любви в его поцелуях, и я чувствовала непонятный страх. Мне казалось, что та часть меня, куда он меня поцеловал, больше уже не принадлежит мне. Мне казалось, что каждый его поцелуй выжигал мне кожу. Я резко его оттолкнула и посмотрела ему в лицо. Темный румянец на щеках, но ровное дыхание и тяжелый взгляд исподлобья. Он не убрал своих рук с моих плеч, просто стоял и смотрел.
– Саша, ты что, любишь меня? – храбро спросила я и посмотрела ему в глаза. Он не отвел взгляда, только слегка усмехнулся полупрезрительной усмешкой.
– Почему вы, женщины, всегда задаете дурацкие вопросы и всегда в неподходящий момент, а потом страдаете, плачете, упрекаете? Ты хочешь знать, люблю ли я тебя? Так я отвечу, пожалуйста. Нет, я тебя не люблю! Тебе стало легче? Я тебя не люблю, но ты родилась
