и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной»14. Борис позавидовал Достоевскому, не его вере во Христа, а вообще его вере, его убежденности, тому, что у него есть такая опора для жизни, хотя он и писал: «я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных».15
Борис тоже был сыном неверия и сомнения, а его голова была переполнена разрушительными сопротивными доводами. Его жажда веры не могла найти себе предмета, объекта. Он боялся нового обмана, разочарования, новой боли и страдания утраченной истины. Борис много читал Достоевского, подчеркивал карандашом фразы и абзацы, возвращался к ним опять. Он тянулся к Достоевскому душой, чувствуя в себе страстность его героев, их отчаяние и надрыв, хотя и не понимал его веры. Более близок и понятен Борису был бунт Ивана Карамазова. Мир вокруг страшен и несправедлив, полон страданий, войн. Даже невинные дети страдают и погибают… Где же благость Творца? Да есть ли Он? А если есть, то в чем же Его Промышление о мире? Зачем было создавать весь этот ужас? Ради чего?
Как-то раз ему посчастливилось купить сборник стихов Арсения Тарковского. Среди его переводов он наткнулся на стихотворение Ираклия Абашидзе «Голос у Голгофы» и был потрясен. Борис перечитывал его снова и снова, заучил наизусть и повторял, повторял до боли дорогие строки:
…О боже,
распятый за истину
В Иерусалиме,
Душе моей страстной
несносны земные утраты.
Я в поисках истины,
зверя степного гонимей,
судьбою истерзан,
у гроба стою
нераспятый.
Пока не исчез я бесследно
под крышею гроба
в утробе отчизны твоей,
каменистой и ржавой,
скажи мне:
к чему
так стремились при жизни
мы оба?
Скажи наконец:
что есть истина,
боже мой правый16.
Стихотворение было для Бориса откровением. Выражением его собственной душевной боли. Однако оно являло истину страдания, но не саму Истину.
В букинистическом отделе «Книжного мира» на Калининском проспекте, куда Борис часто заходил в те времена, когда хорошие книги были еще бо́льшим дефицитом, чем хорошая колбаса, ему случайно попалась книга Ираклия Абашидзе о поисках следов Руставели в Палестине.
Там же.
