можно испытать то же, что при разглядывании работ Наумана, например, “Карты мастерской”, некое колдовское очарование, охватывающее тебя тем явственнее, чем дольше ты наблюдаешь за кошкой, мотыльком и мышью в этих якобы необитаемых ночных комнатах; и чем внимательнее смотришь, тем определеннее чувствуешь, что комнаты только кажутся пустыми, и дело даже не в воровато-мерцательной жизни животных и насекомых, но и в самих комнатах, с их стопками бумаги и чашками недопитого кофе, как будто они, сознавая или не сознавая это, населены призраками тех, кто еще недавно был здесь, а потом – встал и вышел. Если бы он, Питер, сейчас умер или просто оделся, вышел на улицу и никогда больше не вернулся, эта квартира тоже сохранила бы некую полуматериальную память о нем, нечто среднее между его внешним обликом и духовной сердцевиной.
Разве нет? Пусть ненадолго?
Не случайно ведь в викторианские времена плели венки из волос умерших возлюбленных.
Что бы подумал некий гипотетический незнакомец, заглянувший сюда после исчезновения Питера? Арт-дилер, вероятно, решил бы, что Питер сделал разумное вложение. Художник – большинство художников – не одобрил бы его выбор картин; а человек, никак не связанный с искусством, скорее всего, просто недоуменно пожал бы плечами: почему эта картина не распакована, почему не разрезали веревку и не сняли оберточную бумагу?
Страдающие бессонницей лучше других чувствуют, что значит быть привидением.
Я твой, темнота. Что это? Цитата из старой рок-песни или просто ощущение?
Проблема в том…
Перестань! Как ты смеешь заикаться о каких-то проблемах? Ты, входящий в 0,00001 процента благополучного населения. Кто это сказал Джозефу Маккарти: “А совесть у вас есть, сэр?” Необязательно быть злобным правым радикалом, чтобы оценить уместность вопроса.
И тем не менее…
Это твоя жизнь. Вполне вероятно, единственная. И вот ты стоишь на кухне в три часа ночи, пьешь водку и ждешь, когда же наконец подействует снотворное, чувствуя, как сквозь тебя течет время и твой призрак уже бродит по дому.
Он ощущает чье-то внимательное присутствие на периферии мира. Что-то клубится там. Что-то вроде одушевленной пульсации или золотого нимба, украшенного живыми огнями, мерцающего, как рыба в глубине океана. Нечто среднее между галактикой, сокровищами индийского раджи и сиянием непостижимой божественной тайны. Не будучи верующим, он обожает доренессансные иконы, с их позолоченными святыми и драгоценными окладами, не говоря уже о молочных мадоннах Беллини и прекрасных ангелах Микеланджело. Родись он в другую эпоху, он, возможно, стал бы монахом-художником, всю жизнь старательно иллюстрирующим одну-единственную страницу Священного Писания, например, “Бегство в Египет”, где два маленьких человечка с младенцем на руках навсегда застыли в своем странствии под лазурным небосводом, расписанным лучащимися золотыми звездами. Иногда – в том числе нынешней
