то это стало просто делом бесперспективным. И никто не хотел вкладывать во всё это ни инвестиции, ни самую веру.
Но земледельцы в деревнях ещё были. И эти сильные духом люди цеплялись за жизнь и выживали как могли.
Однако, Алексею нравилось жить в деревне. И это не только потому, что ему было ещё только семнадцать и у него был один разум на троих, вплетая сюда его старших братьев, которые, впрочем, были не очень-то старше Алексея и потому в голове у всех пока ещё гулял ветер. Братьев звали Пётр и Степан. Парням тоже была по душе деревенская жизнь. Это привил им их отец Андрей Михалыч – человек старой веры и старой закалки. Он к моменту взросления сыновей был будто бы уже и дед, но вроде как ещё и крепкий мужик. Борода у него была по грудь, а голова всегда коротко острижена, разве что когда сын Стёпа был на учёбе в городе и долго уже не возвращался, чтобы остричь отца – парикмахером он был самоучкой, всё тот же отец научил, он каждого из сыновей научил чему-то такому, по-своему, важному в быту, – так вот, когда Степан долго не возвращался, у Андрея Михалыча успевал отрасти на голове ёжик, и тогда всё лицо его сразу обретало какую-то округлость и казалось милее, тогда как характером этот человек был каков угодно, но только не мил. Разве что в отношении сыновей бывали порою поблажки, но и им, «детям своим», «старик» старался ничего не спускать.
Ему было под шестьдесят, хотя внешне и могло подуматься, что он старше, старее. Это от многолетнего труда, сопряжённого с многочисленными заботами о доме и детях, лицо его было уже изборождено резкими и глубокими морщинами, а когда он надевал свой плащ, в котором ходил три раза в неделю на рыбалку, то тогда можно было обнаружить и сказывавшуюся уже сутулость.
Жену свою Дашу он схоронил лет шесть-семь тому назад. Но если Пётр и Степан помнили мать хорошо ещё в то время, когда она не только болела и всё время лежала в постели, но также помнили её и в доболезненном, так сказать, состоянии – весёлой, жизнерадостной, хотя и покорной под волей супруга, – то вот Алексей этого жизнерадостного маминого состояния не помнил. Мать вспоминалась ему преимущественно исхудавшей, высохшей от рака женщиной с болезненным желтоватым оттенком лица и ввалившимися глазами и щеками. Андрей Михалыч был старше жену на четыре года.
Вся пора взросления сыновей пришлась на него. Потому что мать, жена в смысле, пролежала больная полтора года, а потом умерла. Лечить её пытались и в городе, ещё до того, как она слегла в постель, но все результаты, выражаясь тавтологично, но очень точно, – оказались безрезультатными(!), пустыми.
И теперь если Андрей Михалыч был не на рыбалке и не на охоте, если он не колол дрова, складывая их в предбанник, и если не занимался вообще хозяйством, будь то в доме или во дворе, – то имел обыкновение сидеть на крыльце дома, крутить самокрутки, курить и как бы пустым, но на самом деле очень глубоким взглядом смотреть куда-то вдаль, за верхушку леса, где простирался оранжево-розовый вечерний горизонт. Была у него и собака по кличке Адольф, немецкая
