бы уже рассказать, что ты нам расписал. Убийца кто?"
"Не горячись”, – сказал отец Офонасий Никодиму так мягко, что целовальник в нем сразу остыл. А батюшка продолжил: “Убийца тот, кто имел ссору с Дмитрием, дрался с ним, и казанки на правой руке имеет сбитые и рваную рану на голове".
"То есть ты предлагаешь осмотреть всех мужиков в селе и так найти убийцу?" – догадался целовальник.
"Работёнка! – покачал головой сотник. – Петра вон…"
Что хотел сказать про Петра сотник, так и осталось неизвестным. Сотник запнулся, потому что Петра не оказалось, исчез незаметно Пётр, очевидно, от греха подальше.
"Можно и таким путём пойти, – продолжил отец Офонасий, – всех людишек перебрать. Убийца ведь сейчас мучается. Такой грех на душе лежит и давит её. От переживаний у него даже зубы, может быть, ломит. А, может, и не ломит, а только повязка рану от сучочка скрывает".
Все, кто слушал напряжённо отца Офонасия, почувствовали вдруг, как в наступившей тишине набухает страшная догадка, готовая прорваться осознанием истины, словно набухшая почка, вот-вот готовая с лёгким щелчком выбросить лист. Первым щелчок в голове ощутил сотник:
"Ах, ты! Мать честная! – он первым нашёл взглядом почерневшего Ефима. За сотником защёлкало в головах и у старосты, и у целовальника, и у Петра, выползшего из-за куста. Последний и произнёс почти шёпотом, тыча пальцем в Ефима: "Вот убивец. Мамочки родные".
Ефим, пребывающий в ледяном оцепенении, с ужасом посмотрел на устремлённый к нему палец Петра. Ефим содрогнулся всем телом, попятился, поднял руки, закрываясь от этого страшного для него пальца. Судорога исказила его лицо, он сделал движение в попытке бежать, но вдруг рухнул на землю, лишившись чувств.
"Вот как грех человека измучил, – сказал на это отец Офонасий. – Душа согрешающая да умрёт. Кто усмотрит прегрешения свои? От тайных моих очисти меня".
Ефима подняли и привели в сознание. Сняв повязку со щеки, обнаружили рваную рану на ухе.
"Давно ты его заподозрил?" – спросил целовальник.
"Он сказал, что зубы болят, и что он чеснок прикладывает. Когда же я подходил к нему, не почувствовал запаха чеснока. Вот Вавила, – отец Офонасий кивнул на сотника, – сегодня ел чеснок".
"Ишь ты, нюхач", – усмехнулся сотник Вавила.
"Так, нюх у меня острый, – согласился отец Офонасий. – Но про чеснок Ефим мог сказать, чтоб только отделаться от советов, а вот казанки на правой руке у Ефима сбиты. Я это сразу увидел, когда про разбитую губу Митрия узнал".
"Во как! – воскликнул Никодим. – А я-то думал, ты Ефима утешаешь в горе, подходя к нему".
"А я и утешал перво-наперво, – признался отец Офонасий. – Только сначала я думал, что утешу ему боль утраты, а потом вдруг понял, что совесть его мучает. Совесть она ведь тоже уличает. Надо только увидеть". – "Значит, не совладал с собою Ефим полностью".
"С совестью не совладал. Не смог молчать её заставить. Это в его пользу. А теперь, когда таиться не надо, ему легче станет. Хоть и тяжело".
Ефима отвели в
