и не разозлился.
– Ничего, – сказал инструктор, лучась доброжелательством, – научитесь! Глазомер у вас прекрасный, а остальное наработается.
А что еще он мог сказать? Что я слепой и безрукий, к тому же не умею пока выполнять ни слайса, ни драйва, ни тем более хука; я просто тупо колочу по мячу первой попавшейся клюшкой и радуюсь, попав в лунку с расстояния тридцать сантиметров, да еще и безо всяких препятствий! А он меня хвалит… Ну а как на его работе иначе? Иначе Серый Волк, то бишь наша дорогая во всех смыслах Светлана Владимировна, голову ему отгрызет!
– Вы у меня записаны на завтра, – напомнил мне вежливый инструктор. – Чуть-чуть поработаем, и все получится! Главное в этом деле – глазомер.
Да, у меня были и прекрасный глазомер, и все остальное, наработанное за сорок пять с гаком лет земной жизни, тоже имелось, но я постоянно делал одни и те же ошибки, и упускал возможности, и расхлебывал последствия, и…
– Так чего ты бродишь как потерянный, Лева?
– Не знаю, – откровенно признаюсь я. – Хандра. Магнитные бури, наверное…
– Перемена сезона, – со знанием дела подтверждает Светик-Лючия, лучась, – нет, скорее излучая какое-то непонятное удовлетворение. – К доктору сходи на всякий случай… вдруг давление?
– Все в порядке, – говорю я, не желая признаваться, что да, был. У доктора. Которая оказалась не той. Не Кирой. И, очень даже возможно, вовсе и не человеком. А моим материализовавшимся страхом больше никогда не увидеть Киру. Вместо которой в жизни мне теперь будут попадаться сплошь Софьиилларионовны и Светланывладимировны…
– Ты обедал? – интересуется Серый Волк. – Пошли пообедаем.
– Почему бы и нет? – бормочу я, позволяя ей и привести, и усадить, и даже распорядиться, выбрав для нас обоих свекольник, цыпленка под мятным соусом и шоколадный торт.
Мы вкушаем обед, чинно восседая визави и перебрасываясь ничего не значащими фразами о погоде, форели, которая почему-то совсем в эти дни не клюет, – не иначе как действительно на перемену погоды; о гольфе, на который, напротив, клюет уже так много желающих, что она подумывает о расширении…
Мы сидим, словно знакомы сто лет – или женаты сто лет, – и нам уже не о чем говорить, потому что мы давно все обговорили и все знаем, но молчать не принято… Молчать неприлично, некрасиво, невоспитанно, наконец! Потому что, когда ты молчишь, ты наверняка думаешь о чем-то своем, личном, отгороженном непроницаемыми заборами… стенами толщиной в метр… даже в два, в три метра! И за этими стенами у тебя свое, собственное, и, может статься, ты даже свекольник терпеть не можешь, а от мятного соуса у тебя ломит зубы, как и от обязательного трепа… как от всех этих зачинов всех биографий: родился в скромной, обыкновенной семье… ничего не предвещало… но потом – талант, титанический труд, терпение… а также пруха, разруха, воровство, нужные связи и удачная женитьба. Не попал под передел –
