сушат врастопыр.Да,
жизнь ее порою тошная.
Да,
ей не сладко понимать,
что пахнет луком и картошкою,
а не шанелью номер пять.
Лишь иногда за все ей воздано —
посуды выдраив навал,
она спешит,
воздушней воздуха,
белее белого,
на бал!
И феей,
а не замарашкою,
с лукавой магией в зрачках,
она,
дразня и завораживая,
идет
в хрустальных башмачках.
Но бьют часы,
и снова мучиться,
стирать,
и штопать,
и скрести
она бежит,
бежит из музыки,
бежит,
бежит из красоты.
И до рассвета ночью позднею
она,
усталая,
не спит
и, на коленях
с тряпкой ползая,
полы истории скоблит.
В альковах сладко спят наследницы,
а замарашке, —
как ей быть?! —
ведь если так полы наслежены,
кому-то надо же их мыть.
Она их трет и трет,
не ленится,
а где-то,
словно светлячок,
переливается на лестнице
забытый ею башмачок.
На фабрике «Скороход»
А. Вознесенскому
По конвейеру
едут
туфельки.
Вентиляторов гул нарастает,
и шутя,
с быстротою туполевской
руки девичьи
здесь летают.
Им,
девчатам со «Скорохода»,
обувь данная старомодна!
Подавай им туфли модельные,
не какие-нибудь —
модерные!
Тут про «Ночи Кабирии» споры,
по полсотни к празднику сборы.
Просто делятся тут секретами
так же просто,
как сигаретами.
И, любя девчат,
но поругивая,
вне веселой их лихорадки
смотрят старшие их подруги —
виды видевшие ленинградки.
Не играли фокстрот им лабухи.
Они надолбы возводили.
Отливали снаряды,
по Ладоге
грузовые машины водили.
А в землянке порой
хлопнешь стопку,
и под хриплый фальцет патефончика
вдруг захочется столького-столького,
очень женского,
потаенного.
Над землею
зенитки
