мой, невозвратима,но посмотри в окно: там есть плотина?
И, значит, я на свете тоже есть.
Я вижу, ты, мой мальчик, что-то грустен.
Ты грусть свою заешь соленым груздем,
и выпей-ка, да мне еще налей.
Разбередил тебя? Но я не каюсь:
вас надо бередить… Ну а покамест
продолжу я насчет отцов-детей.
Ты помни наши звездные папахи,
горевшие у нас в глазах пампасы,
бессонницу строительных ночей,
и пытки светом под проклятой лампой,
и веру в жизнь за лагерной баландой…
Ни в чем таких отцов предать не смей!
Но помни и других отцов – стучавших,
сажавших или попросту молчавших —
не забывай и про таких отцов.
Плюй на угрозы или ласки свыше.
Иди, мой мальчик, не сдавайся – слышишь!
с отцовской правдой против лжи отцов.
Ты помни, видя стройки и плотины,
во что мой свет когда-то обратили.
Еще не все – технический прогресс.
Ты не забудь великого завета:
«Светить всегда!» Не будет в душах света —
нам не помогут никакие ГЭС!
Я диспетчер света – Изя Крамер.
Ток я шлю крестьянину, врачу,
двигаю контейнеры и краны
и кинокомедии кручу.
Где-то в переулочках неслышных,
обнимаясь, бродят, как всегда.
Изя Крамер светит вам не слишком?
Я могу убавить, если да.
У меня по личной части скверно.
До сих пор жены все нет и нет.
Сорок лет не старость – это верно.
Только и не юность – сорок лет.
О своей судьбе я не жалею.
Почему же все-таки тогда
зубы у меня из нержавейки,
да и голова седым-седа?
Вот стою за пультом над водою,
думая про это и про то,
а меня на белом свете двое,
но не знает этого никто.
Я и здесь, и в то же время где-то.
Здесь – дела, а там – тела, тела.
Проволока рижского гетто
надвое меня разодрала.
Оба Изи – в этой самой коже.
Жарко одному, другой – дрожит.
Одному кричат: «Здорово, кореш…»
а другому: «Эй, пархатый жид!»
И у одного, в тайге рождаясь,
просят света дети-города,
у другого к рукаву прижалась
желтая несчастная звезда.
Но другому на звезду, на кепку
сыплется черемуховый цвет,
а семнадцать лет – они и в гетто,
что ни говори, семнадцать лет.
Тело жадно дышит сквозь отрепья
и чего-то просит у весны…
А у Ривы, как молитва ребе,
волосы туманны и длинны.
Пьяные эсэсовцы глумливо
шляются помято до зари…
А глаза у Ривы – словно взрывы,
черные они, с огнем внутри.
Молится она окаменело,
но молиться губы не хотят
и к моим, таким же неумелым,
шелушась, по воздуху летят!
И,
