пеплом на шпалахеще никого не обнявшие руки,
под ногами валялись
любимым в глаза не глядевшие в жизни глаза.
Неужели же вам недостаточно этой жестокой науки,
что в сравненье со смертью
позорны все ханжеские «нельзя»?
Я всю жизнь вызывал высочайшие раздражения —
то писал я не то,
то в хламиде ходил,
то в нахально пижонском жабо.
Я любил где хотел и кого я хотел
безо всякого разрешения,
и когда отберут все свободы,
то эту – им будет слабо.
Разрезали мне узкие брюки,
и прямо на мне,
канцелярскими ножницами,
да еще приговаривали:
«У, дебил!»
В коммунизме мы были совсем непонятными
новшествами
и, быть может, единственными,
кто им был.
Было холодно зверски в Москве.
Ты была в досоветском тулупе,
но в метро мы погреться спустились,
и я тебя так целовал,
прижимая спиной к пограничнику бронзовому —
Карацупе
с его верным Джульбарсом,
врагов – но не нас —
загрызающим наповал.
Рок-н-ролл запрещали,
а мы танцевали его и под музыку венского вальса,
и пускай нас пугают свободой,
как будто чумой,
если я на земле
где хотелось и раньше всегда целовался,
под землей целоваться я буду —
хотя бы с землею самой.
Подарок Глазкова
Великих книг совсем не стало.
Неужто ты рожать устала
пророков, русская земля?
Беда. Не гений даже я.
Стихи скучают на парадах
и на тусовках не в цене.
Я ощущаю непорядок,
когда ни гения в стране!
Не тяпнуть с горя ли кефира?
Суперсенсация вчера,
что new Ахматова —
Земфира
для Вознесенского А. А.
Но, гнутая рукой Глазкова,
на моем письменном столе
Пегаса тяжкая подкова
как
