раскрыв наудачу,так читал,
будто тоже сидел вместе с ним:
«Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым».
И вдруг передо мной,
как из тумана,
мама.
Мне не было страшней
во сне советском,
чем на ходу столкнуться с ней
здесь, на Кузнецком.
И фронтовой певицы сан —
он был бы так унижен
тем, что я стал – родимый сын —
барыгой книжным.
В день двадцать первых именин,
в ту пору золотую
она на конкурсе всех Зин
выиграла вчистую.
Ее покинул муж второй.
Покинул голос.
Со мной и крошечной сестрой,
за нас она боролась.
Среди неяблонной пурги
в шубейке ветхой,
стояла, скрыв у глаз круги
под вуалеткой,
и цвета не ее волос —
жгуче-кофейный
к ней после тифа как прирос
парик трофейный.
Но все-таки в Москве тех зим,
сугробной,
санной
она была среди всех Зин
красивой самой.
«Ты что тут делаешь, сынок?
Узнала, хоть слепая…»
А я от страха чуть не взмок…
«Я… книжку покупаю».
«Какую книжку?
Дай сюда…
Не верится – Есенин!
Издали снова!
Вот так да!
И нет землетрясенья?
Постой, а где ты деньги взял?
В коробке от ландрина?»
«Грузить ходили – на вокзал…
Рассказывать все – длинно…»
И тут «Шкилет» сыграл спектакль,
легко и хватко:
«Мадам, для вас почти за так…
Всего тридцатка!»
Пошли мы с мамой по Неглинке.
На
