временного,ты меня живьем слепи
для красавиц Кемерова!
Помоги мне,
речка Томь, —
не покойник ведь.
Ты возьми да познакомь
хоть с какой-нибудь.
Я скажу ей без вранья:
«Я —
из перемолотых,
и не перестарок я —
перемол́ одок».
Никакой во мне порок
не сказался,
ибо божий ветерок
лба касался.
Презирая всех жлобов,
не скучаю я.
Я люблю любить любовь
нескончаемо!
Столько грязи вытер с ног —
все же не пристала.
Легкий божий ветерок —
и ее не стало…
Когда приходят семьями шахтеры
в кои-то веки выслушать стихи,
царям – царево,
а шутам – шутово,
а вот шахтерам не до чепухи.
Их женщины —
солдатки подземелий,
поняв, что и земля бывает злой,
взамен ворожб и приворотных зелий,
встав на колени, шепчутся с землей.
И молятся они с толпой у клети,
едва-едва губами шевеля,
чтобы вернула их мужей из смерти,
разжалобясь, соперница-земля.
А дети страх наследуют на вырост.
Вой матерей теперь навек в ушах.
Пустая клеть их превращает в сирот,
и нет нежней детей, чем дети шахт.
Дитя вагонной крыши и перрона,
за черный хлеб с прилипшею махрой
я пел про молодого коногона,
я тоже был с разбитой головой.
К чему меня выспрашивать про корни?
Перрон – мой первый пробный пьедестал.
Я песнями народными прокормлен
и хоть одной народной песней стал.
И нам негоже, дешево актеря,
постыдно опускаться до стебни,
когда приходят семьями шахтеры,
чтоб в кои веки выслушать стихи.
Свет в зале гаснет.
Мы, как в общей шахте.
На шаткой сцене, как шахтер, я взмок.
Те, кто стихов не любят, —
не мешайте!
Тех нет,
кто их бы полюбить не смог.
Не надо нас выстраивать поротно
и ввязывать нас в темные дела.
Свет —
дело и поэта, и народа.
Лишь нас не раздавила бы порода,
которая стать светом не смогла.
Мы в России живем,
где такой ненадежный крепеж,
где поди догадайся,
за что и когда пропадешь,
где хрустенье
раздавливаемого «тормозка»
не услышит под звоны курантов Москва.
В нашей шахте – России —
мы забыли, что все мы – родные,
разделив на богатых и
