столько раз это снилось,но шла в МГУ на экзамен.
А слез-тο в глазах теснилось,
и Маркс был размыт слезами.
Понятно, чего ей стоило
выйти не за генсека —
за внука других арестованных,
родимого человека?
Он с нею делился устало
и страхом своим,
и болью.
Она ему только шептала:
«Не бойся, ведь я с тобою».
А то, чем пугали морозно,
как не свою,
а чужую.
Он скрыл, прилетев из Фороса:
«Вот это не расскажу я».
Но шли про нее анекдоты,
с пошлятинкой,
заковыристые.
«Нам бы ее заботы!
Чего она так
расфуфыривается!»
Родные,
как жить нам в надежде,
когда вас по-самодурьи
и вкус раздражает в одежде,
и просто небескультурье?
Как русские к русским
жестоки!
Где зависти этой истоки?
Живых поедают, вгрызаясь.
Доест и покается зависть.
На кладбище шепот роился:
«Прости нас, Раиса…»,
«Прости нас, Раиса…»
Шли письма сквозь все
расстоянья,
и были они все душевней.
Становятся лишь покаянья
в России
дешевле,
дешевле…
«Я еще не налюбился…»
Я еще не налюбился,
Я всех женщин не добился,
но в осколки не разбился, —
склейка поздняя смешна.
Перелюбленность опасна,
Недолюбленность прекрасна.
А залюбленность страшна.
Недогрех
Мне сказала одна бабушка
девяноста с лишним лет:
«В тебе столько бесшабашного,
твому носу
сносу нет.
Хорошо, что им шмурыгаешь
в направленьи
