чад.Был круг болельщиков московский
голубоглазый, и раскосый —
из еврейчат, и татарчат,
из стариков, мальцов, девчат,
где Сулико, и Фатимат,
и не забыть шалавы Груньки,
чьи подрастающие грудки
и нынче в памяти торчат.
Когда, в ворота наши метясь,
к нам прорывался Стенли Мэтьюз,
чуть не кричал Синявский: «Стой!» —
и был главней, чем Лев Толстой.
Когда в Москве ночами брали
соседей, дедушек, отцов,
то в Лондоне на поле брани,
незримы в лондонском тумане,
сражались тыщи огольцов.
«Шаланды, полные кефали»
как гимн мы пели, голодны.
Мы кипяток пустой пивали,
а все же счастливы бывали —
всем ЭсЭсЭром забивали
в ворота Англии голы…
Ревность
Люблю тебя, когда меня ревнуешь.
Так молния отмщает свысока —
и подожжет деревья и траву лишь,
а после дом и даже облака.
Люблю тебя, когда меня ревнуешь.
Прекрасен полный взрывчатости взгляд.
Такое можно испытать в раю лишь,
когда испепеляет он, как ад.
Люблю тебя, когда меня ревнуешь
и, перебив тарелки все в дому,
из рук ты вырываешься, рванувшись,
к твоей обидной тайне – к никому.
Люблю тебя, когда меня ревнуешь
к друзьям, вину, политике, стране,
к стихам, – как будто скрытно ты рифмуешь,
но лучше удается это мне.
Люблю тебя, когда меня ревнуешь
к шкилетикам на шпильках-каблучках,
к толстушкам, от души ревмя ревущим,
к моделям в разбрильянтенных очках.
Ревнуй меня и кожей и глазами,
ревнуй меня, как вьюга, как обвал,
брось ревновать, чтоб я от страха замер,
да вот не умер – сам бы взревновал.
Это – женщина мoя
Я был влюбчив, я был вьюбчив,
но, глаза мне отворя,
Бог шепнул:
«Вглядись, голубчик…
Это – женщина твоя».
Ты стояла с моей книжкой
взять автограф у меня,
но я понял, став мальчишкой:
«Это – женщина моя».
Я глядел на твою руку
пристальней, чем на лицо,
и, костяшкой пальца хрупнув,
проросло на ней кольцо.
И теперь уже мой голос,
в него вслушаться моля,
истерзал внутри, как голод:
«Это – женщина моя!»
Слава сразу осерчала,
лишь ее любить веля,
чтобы лишь о ней звучало:
«Слава – женщина моя».
Власть обиделась на годы —
охладел к ней, что ли, я,
не пишу ей больше оды…
Власть – не женщина моя.
Может быть, всего основа —
смерти или бытия —
три на свете первых слова:
«Это – женщина моя».
Те слова дышали в пальцы,
коченея
