в силки. Однажды, когда король, стоя перед окном, твердил свои любовные заклинания (ставшие теперь ему вместо утренних молитв), они ответили ему приглушенным голосом через замочную скважину, что самое большее, что они могли бы для него сделать, это восемь дней спустя показать палец.
Король, который, как опытный солдат, знал, что крепости берутся пядь за пядью, не отказался от такого предложения, надеясь палец за пальцем завоевать весь осаждаемый плацдарм, помня, впрочем, и старую пословицу: «Бери, а потом проси». Итак, он согласился на требуемый восьмидневный срок, чтобы узреть восьмое чудо света. Все это время старухи были заняты одним-единственным делом: как аптекарь, наполнивший пузырек сиропом, каждая из них день и ночь облизывала себе пальцы, договорившись, что, когда придет назначенный день, у которой палец будет более гладок, та и покажет его королю.
Король же томился, как натянутая струна, в ожидании назначенного срока: считал дни, исчислял ночи, взвешивал часы, измерял минуты, записывал секунды и аккуратно проверял те члены тела, которые у него жгло и сводило в предвкушении удовольствия. Он то умолял Солнце пройти кратчайшим путем по полям неба, чтобы оно, выиграв время, еще до обычного часа могло распрячь огненную телегу и напоить усталых лошадей; то заклинал Ночь обрушить тьму и показать ему свет, не видя которого он извивался на жаровне Амура; то бранился со Временем, которое, в досаду ему, обулось в свинцовые башмаки и стало на ходули, из-за чего все никак не наступит час погасить долг перед возлюбленной, выполняя заключенный с нею контракт.
Наконец, по воле Солнца, настал долгожданный момент, когда король вышел собственной персоной в сад и постучал в калитку, говоря: «Ну, иди же, иди ко мне». И одна из старух, более нагруженная годами, определив с помощью пробирного камня[131], что ее палец отшлифован лучше, чем палец подруги, просунула его в замочную скважину и показала королю. О, теперь то был не палец, но заостренный прутик, насквозь пронзивший ему сердце. Однако нет – не прутик, но палка, что одним ударом сокрушила ему голову. Но зачем говорю: прутик и палка? То был зажженный фитиль для пушки его желания, насмоленный шнур для мины его страсти! Но зачем говорю: прутик, палка, фитиль и шнур? То был шип, вонзившийся в подхвостье его мысли, то была слабительная настойка из фиг, что позволила ему, пукнув во всю силу воображения, пробить запор любовной истомы!
И вот, лаская рукой и целуя палец, который из напильника слесаря стал лощилом позолотчика, он говорил: «О архив наслаждений, о амбарная книга радости, о реестр привилегий Амура, ради которых я стал хранилищем воздыханий, магазином тоски и таможенным складом сердечных мук! Может быть, ты хочешь показать себя упорной и суровой гордячкой, которую не трогают стоны? Ах, сердце мое, если уж ты протянула в дырочку хвостик, то покажи теперь и пятачок, и мы вдвоем приготовим студень высшего удовольствия! Ты показала мне створку раковины – покажи теперь и мякоть! Дай мне увидеть твои соколиные очи, и пусть они терзают, пусть клюют это
Черная яшма (она же лидийский камень), которую использовали в древности для определения пробы драгоценных металлов.
