сь на дачу его везти.
– Никаких противопоказаний. Постарайтесь только, чтобы это прошло без дополнительных потрясений.
– Но там вас не будет!
– Ну, будет другой врач… который скажет вам то же самое. Готовьтесь!
– И как я должен готовиться?
– Ну, в основном – морально… ну и материально, конечно.
– Лекарства?
– Ну, лекарства тоже вреда не принесут. Но главное – представьте себе, чего бы ему хотелось… под конец жизни. Вы знаете, что сейчас для него самое важное?
– О да!
– Надеюсь, он нас не слышит?
– Он вообще плохо слышит! А особенно – через стены!
– Сочувствую вам. И желаю присутствия духа. Терпения. И как говорили в старину – милосердия.
– Спасибо.
Он нас не слышал – но зато мы его слышали! Уже довольно длительное время из его комнаты доносился какой-то периодический душераздирающий треск, природу которого я никак не мог понять.
– Что это он у вас там разбушевался?
– Хотите посмотреть?
– Нет. Мне пора. Это уже ваше.
– Спасибо.
Проводив доктора, я пошел к отцу.
– С-с-сволочь! – донеслось оттуда. Это он так разговаривает с непослушными вещами. Да-а! Вот уж не ожидал! Вытащил с полки на стол тяжеленный кубометр клейких пахучих дерматиновых папок, спрессованных собственной тяжестью, и теперь с треском их разделял – дипломы, почетные грамоты, поздравления – слипшаяся его жизнь.
– Это не берем, что ль?
– Ну… тут, я думаю, будет сохраннее.
– В утиль, что ли, сдать? – усмехнулся он мрачно.
– Не лютуй, отец! Вот эту же совсем недавно тебе принесли – от губернатора.
– Эту всем принесли.
– Ну остальное-то – не всем!
– Нету сил выкинуть. А ты не хочешь мне помочь!
– Тут я тебе не помощник!
Хотел сказать: в твоих закидонах – но не сказал.
– Тебе надо науку твою дописывать, – бодро сказал я.
– …Я тут сделал, чего ты просил, – он протянул потертую папку с растрепанными шнурками. – Что я помню, конечно.
Его жизнь.
– Спасибо.
Со двора донеслись гудки. Кузя! Я сунул папку отца в свою сумку. Вперед!
…Как мне нравится наша квартира! Особенно, когда нас там нет. Как раз сейчас всю ее залило солнцем. Вздохнул, взвалил на спину узлы и, шелестя ими по стенам, спустился. Нонна как раз вела под ручку отца – он шаркал ногами очень медленно. Отвык выходить. Его могучий лысый кумпол свесился и раскачивался. Да! Пока свежий воздух не слишком хорошо действует на него! Впрочем, какой тут воздух – один угар! Кузя, выскочив из машины, с удивлением смотрел. Год назад, в прошлый переезд, батя иначе выглядел. Сразу раскритиковал Кузин автомобиль. Теперь – не совсем, мне кажется, даже понимает, что происходит! Подавляя ненужные эмоции, я протиснулся с узлами вперед, крякнув, взвалил их на крышу авто, на ржавый багажник. Автомобиль жалобно заскрипел, скособочился. Кузя застонал, вскинув руки. Ничего! Сейчас батей уравновесим! Задвинул его. Автомобиль выпрямился.
– Веревку лови! – скомандовал Кузе. Не дать, главное, ему опомниться.
С Нонной залезли на заднее сиденье.
– Вперед!
Кузя, испуганно озираясь, выруливал со двора. Кругом кишел малый и средний бизнес – ящики, коробки, фургоны. А когда-то был красивейший двор!
– Батю своего придерживай! Падает! – процедил Кузя сквозь зубы. И это представитель одного из прогрессивных течений нашей политики! Где же сострадание к ближним?
– Слушаюсь! – откликнулся я. Излучать уверенность во всех направлениях – моя обязанность. Мне бы кто уверенности одолжил! Я вытянул из джинсов ремень, закинул бате на грудь, пристегнул к сиденью.
– Как-то ты жестко, – пробормотал Кузя. Вот оно, сострадание.
– Рули!
Мы выехали на шикарный Невский, слегка подпортив пейзаж. Ничего! Перебьются! Перелетели Неву. Отец вдруг вышел из глубокой задумчивости, повернулся и произнес, стеснительно улыбаясь:
– Слушай… надо бы вернуться.
– Что забыли?! – рявкнул я.
– «Всемирную историю», – совсем уже стеснительно произнес он.
– Двадцать
