голосом отвечал Разин – это был он, – так, что даже фанатик вздрогнул и попятился от него. – И стану среди Москвы, и крикну имя Христово.
Он был величествен в своем негодовании и, казалось, вырос на целую голову. Аввакум смотрел на него в каком-то умилении, в экстазе. – Он сам был весь энергия и сила, а тут перед ним стояла теперь такая силища!
– Слышишь, Москва! Слышите, бояре? Я к вам приду – я везде найду вас! Ждите меня!
Разин остановился, его душило негодование. Потом он стал говорить спокойнее.
– Я прошел теперь всю Русь из конца в конец, от Черкасска до Соловок: везде-то слезы и рыдания, везде голод. А тут, на Москве-го! Палаты что твои храмы Божии. Да куда! Богаче церквей. Не так залиты золотом и жемчугами ризы Матушки Иверской, как ферязи да кафтаны боярские. А колесницы в золоте, а кони тож в золоте, сущие фараоны! Там корки сухой нету, а тут за одним обедом съедают и пропивают целые селы, целые станицы. Это ли правда? Это ли по-божески?
Аввакум стоял перед ним, как очарованный, и все крестил его.
– Ох, сыночек мой, богоданный! Степанушко мой, светик! – шептал он со слезами на глазах.
Они долго еще беседовали, и Аввакум со всею пылкостью, на какую только он был способен, с неудержимою страстностью своего кипучего темперамента изобразил такую потрясающую картину смутного состояния умов в тогдашней московской Руси, что в пылкой голове Разина созрел кровавый план завести новые порядки на Руси, хотя бы для того пришлось бродить по колена в крови.
– Будь благонадежен, святой отец, – сказал он с свойственною ему энергиею, – мы положим конец господству притеснителей.
– Как же ты это сделаешь, чадо мое богоданное? – спросил Аввакум.
– Мы начнем с Дона, Яика и с Волги: тех, что голодают и плачут, тех, что объединяются и радуются. Все голодные за мной пойдут, только надо дать им голову. А головой той для них буду я, Степан Тимофеев сын Разин. Жди же меня, отче святый!
– Буду ждать, буду ждать, чадо мое милое, ежели до той поры не сожгут меня в срубе, – говорил фанатик в умилении, обнимая и целуя своего страшного гостя.
Разин ушел, а Аввакум долго стоял на коленях и молился, звеня цепью.
VII. «За куклою жених забыт!»
Миновало лето. Прошло и около половины зимы 1664 года, и о молодом, пропавшем без вести Ордине-Нащокине уже и забывать стали. Не забывали о нем только отец несчастного да царь Алексей Михайлович. Не могла забыть и та юная барышня, с которой он так грустно простился накануне своего рокового отъезда из Москвы.
Это была единственная дочь боярина, князя Семена Васильевича Прозоровского, шестнадцатилетняя красавица Наталья. Хотя она и оправилась несколько после постигшего ее удара и тяжкой болезни, молодость взяла свое, однако она в душе чувствовала, что молодая жизнь ее разбита. Куда девались ее живость, неукротимая веселость! Правда, ее похудевшее, томно-задумчивое личико стало еще миловиднее, еще прелестнее; но при
