Надьку.
– Доченька, дочушка родная, – шептала мама. – Как же так, доченька? Лучше бы убили. Лучше бы сгинул где-нибудь. Оплакали бы, зато не позорились.
Тогда Надя не понимала всего.
И страшно обиделась на маму. Как такое она может говорить? Ведь это же папа! А разве можно желать родному человеку такого? Нет, конечно, нет!
Но было сильно-сильно стыдно. Вот так ей было тогда: и сильно-сильно обидно, и сильно-сильно стыдно.
Обидно за маму, что так сказала, и стыдно за папу, что предатель.
Она верит, верит очень сильно, что наши обязательно победят, вернутся. И что потом будет с папой? Это ж… это ж… страшно представить, что будет.
И она не знала, что делать ей, и как быть дальше.
А потом маме стало плохо прямо на площади у колхозной конторы.
– Началось! – сказала бабушка Степанида и под руку повела маму домой.
Ей помогали ещё женщины.
Надька тоже пошла с ними, но её не пустили в баню.
Именно там должна была родить мамка.
Женщины кинулись вычищать всё в бане, в предбаннике. Готовить к родам.
И Надя суетилась рядом, пыталась помочь молодицам. Но её прогнали.
– Успеешь порадоваться, Надежда, и нагореваться ещё успеешь. Вот какая она, бабья доля, – сказала бабушка Степанида. – У тебя всё впереди, а пока ступай гулять. Не мешай.
А куда гулять, если мамка там, в бане? За мамку страшно.
И ребятня деревенская грозилась Надьке.
И за папу стыдно.
Вот и получается, что она осталась одна. Есть и мама, и папа, и друзья, а Надя одна. Некому поделиться своим горем, не к кому пойти, не с кем поговорить, погулять.
Расплакавшись, Надя спряталась в сарае, в стайке, где телка держали.
И уснула прямо в уголке на охапке свежей травы, которую она же и нарвала сегодня утром.
Когда уже к вечеру Надя зашла в дом, мама лежала на кровати в передней хате, рядом сидел папа.
– Братик у тебя родился, Наденька, – сказал ей папа. – Братик Адольф родился.
Но голос был какой-то не радостный, не такой, как ожидала Надя.
А мама плакала.
– Какой Адольф, что ты удумал, Вася? – шептала сквозь всхлипы она. – Какой к чёрту Адольф, отец? Да-нил-ка! Даниил! Понял, дурная твоя голова.
– Если ещё раз произнесёшь это имя, – папа подскочил с табуретки, – я тебе… я тебе… я не знаю, что с тобой сделаю! Я, может, это ради вас, вот! Чтоб выжили вы в это страшное время.
Таким злым Надя ещё ни разу не видела папу.
И даже не кинулась к папе на шею, как это делала она всегда после их разлуки.
Не кинулась. Потому что она испугалась. И тоже сильно-сильно.
Потому что папа походил на чужого злого дядю. А не на того, каким она знала его до этого, знала до войны.
Когда
