приемлемом французском, юноша же, чтоб запутать его окончательно, ответил по-английски.
– Возможно, ваше сиятельство, – подъехал к самой карете да ещё и голову наклонил так, что поля шляпы закрыли пол-лица. – Я часто проверяю посты вокруг Лувра.
– А, – сказал Бэкингем и потерял к молодому гасконцу всякий интерес.
Потом Шарль вернулся в Париж, долго докладывал обо всех подробностях поездки де Тревилю.
Тревиль выслушал его, покивал, а потом поинтересовался, прищурившись: что это за новый кадет появился в роте? Болтают даже, он – протеже шевалье д’Артаньяна… или что-то путают, нет?
Ох, как лейтенанта всегда раздражал этот его ехидный прищур…
Он едва сдержался.
А потом сообщил сухо, что да, можно считать и так.
Мальчишка – племянник его учителя фехтования. Дядя просил за него, и Шарль не сумел отказать бывшему учителю. Тем более что вакансия есть, и назначение на должность кадета начальство ни к чему не обязывает.
Но если г-н капитан посчитает нужным, он тотчас же укажет юнцу на двери.
Да нет, зачем же так обходиться с молодым человеком, возразил де Тревиль. Пусть служит, тем более, как ему доложили, это, судя по всему, весьма достойный молодой человек.
Конечно, уверен, что поймал меня на крючок, подумал тогда Шарль, чувствуя, как внутри закипает глухое раздражение. Радуешься, что теперь сможешь манипулировать мной… а вот чёрта с два.
Как будет угодно г-ну капитану, сказал в ответ. Он проследит, чтоб новый кадет ни в чём не уронил честь роты. Позволено ли ему идти?
Де Тревиль, конечно же, позволил, и юноша из особняка капитана отправился прямиком к Женевьеве, где провёл ещё сутки. Правда, лучше бы не ходил, потому что совершенно напугал подружку застывшим выражением лица и отвратительно-грубым поведением в постели.
А как ещё он мог себя вести, если стоило только расслабиться, как вспоминалась освещённая солнцем высокая фигура в проёме окна, и то, с каким спокойным достоинством молодой д’Эстурвиль наклонил голову: позвольте представиться…
И хотя следом за этим воспоминанием обязательно накатывал невыносимый рвотный позыв, он всё равно не мог остановиться.
Вновь и вновь вызывал в памяти загорелое скуластое лицо, глаза в обрамлении пушистых ресниц, упрямо сжатые губы. А затем думал о Жаке, которого любил, и всё пытался понять, действительно ли они похожи, или это ему просто показалось.
Понять не удавалось.
Единственное, что вспоминалось, так это то, что у племянника его учителя вроде бы светлые волосы. А не медно-рыжие, как у артаньяновского кузнеца.
Но потом, кажется, ему удалось взять себя в руки.
Удалось успокоиться. Он даже приноровиться дышать так, чтобы игла в сердце не ворочалась столь явно, а желудок не скручивало от жестокой рези.
В конце концов, всё не настолько плохо.
Это ведь не настоящий Жак, восставший из мёртвых.
Это совершенно другой человек, возможно, и близко
