включил радиоприемник. Передавали последние известия… «ткачихи Ивановской фабрики…» он снова выключил. Не хотелось никаких ткачих. У него на буксире… у них тут все было в порядке. Даже веселой музыки не надо было. Хотелось слушать злобный, рваный вой побежденного шторма и чувствовать гордость за свою команду. В ботинках хлюпало, под ногами растекалась лужа. В рубку сунулся Померанцев:
– Товарищ капитан, разрешите вас подменить? – он уже был в сухой одежде. Как будто стеснялся чего-то. – Меня Иван Семеныч послал.
Белов застыл на секунду, но кивнул головой, ткнул пальцем в курс и уступил штурвал.
В большой каюте под тремя одеялами сидел на кровати боцман. Его так трясло, что казалось из-за него трясется вся каюта.
– Спирту примешь? – рассмеялся Белов.
Егор, один нос которого торчал из одеял, затряс головой – не понять было, надо ему спирта или, наоборот – не хочет.
– Выпьешь?
– Нет! – выдохнул Егор и спрятался совсем, одни глаза остались. Пробубнил что-то виноватое в одеяло.
– Чего ты? – не понял Сан Саныч.
– Ду-думал все уже. Потону! – во взгляде боцмана до сих пор был испуг.
Фролыч, улыбаясь, стягивал с себя мокрое, шлепал на пол. Зевал неудержимо, разморенный теплом.
– Кочегар этот, Йонас, ничего мужик… ну и Климов… Не видно же ни хрена, как Егора разглядели?
Белов изучал малиновую рожу старпома и завидовал, самому хотелось сходить на шлюпке в такой шторм. Он любил своего спокойного и сильного старшего помощника. Да и все его уважали.
Белов ушел к себе и стал снимать сырую одежду. На часах было половина двенадцатого ночи. В каюте тепло, сухо, если бы не качало, не било в борт, да не выло зверем наверху… хоть спать ложись! Матрос Климов неслышно возник в проеме двери, снял мокрую ушанку:
– Заплатка течет, Сан Саныч!
– Сильно? – спросил Белов.
– Двумя ручьями! По колено уже набежало!
– На то она и заплатка, чтобы течь, – невозмутимо отреагировал старпом, выходя из своей комнаты, – пойдем, качнем, Игнат Кирьяныч!
14
В полтретьего ночи были за мысом, в Ошмаринскую бухту заходили по пологой метровой волне, которая, слабея, докатывалась сюда с Енисея. Встали в устье речки, в глубокой курье[51]. Здесь было тихо, птички щебетали на утреннем солнышке. «Полярный», как броненосец был покрыт ледяным панцирем. Народ хоть и наломался, а не спал. Из кормового кубрика доносились взрывы смеха. Степановна нажарила любимой всеми картошки с луком и на сале.
В командирском кубрике тоже было оживленно. Собрались в каюте пострадавшего Грача. Продубевшие на ледяном ветру лица раскраснелись в тепле. Руки у всех свекольные. Грач сидел в одних трусах у себя на койке, обложенный подушками – вокруг длинной кровянистой полосы на боку начинало помаленьку синеть.
– Опасаюсь, ребро бы не сломал, – сипел Иван Семенович, аккуратно
Курья – залив.
