Искусница!!! Теперь и я так делать буду, а то как баньку растоплять, так – горе. Паяльную лампу с собой беру, жидкость для розжига костра! Ай-ай-ай… Ай-ай-ай…
Тая задорно рассмеялась, видя по-детски озадаченное лицо соседа.
– Смейтесь, красавица. Имеете право. В любую погоду в любом месте из ничего костерок разведу, а баню, чтоб дыма не напустить, растопить не могу.
– Когда я увидела вас, Алексей Васильевич, утром, там, на берегу, я приняла вас за коренного жителя этих мест. За все знающего деревенского старичка.
Он рассмеялся.
– Люблю иногда слиться с местным населением. Я же москвич. Мы в одном доме с супругом вашим живем. Только у него пятый подъезд, а у меня третий. Кстати, а Костя где?
– Спит. Пусть отсыпается. Он очень устает. Сам никогда не признается, но я-то вижу
Алексей Васильевич сел на крылечке бани, взял за руку Таю, заставил сесть рядом.
– Ты береги его, дочка. Хороший он мужик. Прикидывается, правда, много. Иной раз под хама, иной раз под разбитного «своего» парня, иной раз под бабника косит. Только не такой он. Когда мы с супружницей моей, Женечкой, жить начинали, я зеленым лейтенантом был. Помоталась она со мной… Мама дорогая! В служебной общаге с клопами да тараканами жили. Своего ничего не было. Мебель казенная, развалюшная, с инвентарными номерами. Вещей – чтобы в чемодан упаковать. Я все по командировкам. Она одна. Нервы, неустроенность, нищета… Возвращаюсь, бывало, а она радостная всегда, про жизнь нашу, собачью, даже ни намеком. Все терпела. Все выкрутасы мои сносила. На выкрутасы-то я силен был. Да! Голову оторвать надо было. Сколько слез она пролила… Если б все вернуть! А как жизнь за пищик брала, только Женечка и спасала. Про нее вспомню, ждет ведь, и будто крылья вырастали. Как второе дыхание открывалось. Из таких безнадежных ситуёвин выползал – вспомнить страшно! Начальство, бывало, смеется: «Везучий, чёрт!» Везучий… Благодаря ей до старости доскрипал. Везучий…
Галимский до хруста сжал пальцы, замолчал.
Отчего-то грусть этих нехитрых слов непонятным образом передалась Тае. Что в них было? Ностальгия по прошлому? Страх перед будущим? Острое ощущение мимолетности счастья? А, может быть, боязнь, что этого мира тебе одному будет слишком много, что потеряешься в нем, захлебнешься тоской, задохнешься отчаянием? Ведь жизнь для себя – все равно что песня без голоса, что рассвет без единого солнечного луча.
– У нас, у мужиков, ведь как: болит – молчим, прогибает – терпим, а рот откроем – всегда не в тему. Только без бабонек наших все давно передохли бы. Так-то! – он коснулся руки Таи, заглянул в глаза. – А где ж вы баньку-то так искусно растоплять научились, красавица?
– Бабушка научила. В деревне жила.
– В деревне. В деревне… – эхом повторил Алексей Васильевич. – Костян вроде бы житель городской, а душа деревенская. Вишь, каких вензелей из дерева наплел. И беседка, и крылечко, вот это, и колодец, и наличники на окнах дома.
– Это всё Костя?
– Доподлинно.
– Резьба
