цепях у противоположной от входа стены. Выше – узкая щель окошка. Решетка. Не дотянуться. Сквозь него – кусок неба. Девятнадцать человек. Следственно-арестованные. Бледные лица. В темных ямках-глазницах внимательные настороженные глаза. Строгая иерархия. Свои законы. Нижние шконки у окна для людей авторитетных, второй ярус и шконки первого ближе к «параше» – бизнесменам и чиновникам, третий и четвертый – голодранцам, с которых взять нечего. Начиная со второго яруса спят по двое, валетом или по очереди. На третьем и четвертом – остальные одиннадцать. Есть двое шнырей – молодых педерастов, но они не в счет. Утром встанут, порядок в камере наведут – и под нижние шконки, пока первый и второй ярус не проснулись.
В то первое утро в следственном изоляторе, дождавшись своей очереди, Хабаров спал на определенной ему второй шконке, как вдруг пределы камеры огласило жалобное поскуливание. Застигнутый шнырь, отхаркиваясь кровью, уползал, поскуливая, в «трюм».
– Что это? – приподнявшись на локте, спросил он соседа.
– Шныря застали. Учат, – безразлично пояснил тот. – Привыкай.
Весь день и половину ночи Хабаров провел на допросе. Менялись лица, менялись вопросы. Он-то, наивный, думал – мать родная! – что это только в гестапо да в НКВД, когда-то, у праотцов: свет лампы в лицо, ноги-руки наручниками к табурету, кулаком в зубы, полиэтиленовый пакет на голову… Так – много, очень много часов. Убеждения, разъяснения, угрозы, мат, сила. По кругу. До тошноты. До отупения. До помутнения рассудка.
Такое же утро. Отчаянный визг шныря, того же самого, хилого белобрысого мальчишки, с «цветами» пиодермии на руках, на шее, под одеждой, скорее всего – везде.
Допрос. Нет света лампы в лицо. Не бьют. Нет пакета. С чего бы?
Длинный коридор. Крик цирика[11]: «Стоять! Лицом к стене!»
Лязг запоров. Снова тот же голос: «Построиться по два. Живо!»
Топот ног по рыжему кафельному полу. Шепоток в спину: «Братишка, держись…»
Пустая камера. «Почему?»
Додумать не успеваешь. Ремнем стягивают руки на запястьях, вчетвером подтягивают, крепят ремень на верхних нарах под потолком. Ноги связывают бечевкой и тоже наверх, но к нарам у противоположной стены. Растяжка. Спортивные брюки с трусами спускают до колен, член тоже перевязывают бечевкой. На прощание со смешком: «Созреешь, свистни!» Назад, в камеру, затаскивают под руки…
Снова утро. Жалобное завывание. Плач. Крик:
– Тебя сколько учить? Дерни отсюда, пидор вонючий!
Визг и испуганное: «Не на-а-да-а-а!»
– Что там? – повернуться посмотреть было дороже, от растяжки ныло все тело.
– Шныря Махно опять учит. Парашу вылижет, жить будет. Нет – значит, нет.
– Как?
– Языком, как! – и сосед безразлично уставился в противоположную стену.
Махно, рыжий юркий крепыш, живший на второй шконке напротив, отвечавший за соблюдение порядка в камере, наступив
Контролер.
