собой. Но тешить взгляд – вот где хитрость. Вот вы, – он остановился перед худенькой стриженой брюнеткой в шерстяных чулках и длинной мужской рубашке. – Вас когда-нибудь нежили? Вы знаете, что это такое? – слова его гулко раздавались в тишине.
Девушка вспыхнула.
Лидия, зачарованная «спектаклем», откинулась на спинку кресла.
– Понятно, – заметил режиссер. – Следующая. Ну, а вы знаете, что такое нежить и тешить? – обратился он к полногрудой особе в цветастом балахоне.
– Знаю, – неожиданно твердо ответила та. И повторила с вызовом: – Знаю! – Возникла пауза. Пианист простучал несколько нот в верхней октаве: соль-ля-си – си-ля-соль, вверх-вниз. Обычный трюк, чтобы снять напряжение на сцене.
– Кузнечик? Серафима по прозвищу Кузнечик? – выдохнул вдруг режиссер. И сразу пошел в атаку. – Ты, ветреная, сбежала от меня к Провоторову! Бросила в океяне тоски! Я, как дурак, мотался по всему Харькову и чуть не убил Мамашу Кло, которая скрывала, где ты! Неверная!
– Прошло десять лет, – улыбнулась Серафима по прозвищу Кузнечик, страшно довольная вызванной реакцией и тем, что оказалась в центре внимания.
– Десять лет! – ахнул режиссер, сжал голову руками и упал как подкошенный. Пауза. Пауза длится. Одетта и Одиллия неуверенно зааплодировали. Аплодисменты подхватили – и хлопки радостно понеслись над сценой. Режиссер встал и поклонился.
– Спасибо, дорогие. Тогда попробуем фокстрот?
Девушки закивали. Пианист приосанился. Режиссер на секунду приостановился на краю сцены, будто зал, темный и тихий, загипнотизировал его. Вдруг вспыхнул луч прожектора и, неподконтрольный осветителю, запрыгал по сцене, выхватывая то чей-то растерянный взгляд, то кусок декорации, то разношенные туфли. Скользнул по лицу режиссера – и замер. Вместо того чтобы отмахнуться, тот поднял подбородок и прикрыл глаза, жмурясь и греясь, словно в солнечном свете. Ведь он родился практически за кулисами! Он, крошка Визг, топал по дощатому полу с погремушкой – мешал актерам и выводил из себя родителей. Лет до пяти он был уверен, что за краем сцены – обрыв, там плещется гулкое темное море: так мама хитрила, чтобы он не свалился в зал во время репетиций.
Он стоял, с наслаждением подставляя лицо свету и медленно поворачиваясь вслед за движением прожектора до тех пор, пока полностью не открылся Лидии. И, вздрогнув, она наконец узнала его. Дерзкий флибустьер, который пристал к ней на празднике в парке. А теперь по его надменной физиономии бродит нежная улыбка. И его рассказ про лепестки пиона и про то, как танец нужно вдыхать, словно цветок… Лидия едва слышно охнула. Пальцы ее бродили по губам, шее, теребили серебряный медальон на груди. Луч прожектора погас так же неожиданно, как зажегся. Фокстрот сменился танго, тягучая мелодия которого то и дело прерывалась неожиданными акцентами. «Акцент! Акцент! Взлет! Открыться!» – голос «флибустьера» звучал приглушенно, все происходящее на сцене уплывало, таяло. Пальцы Лидии бродили по шелку платья, цвет которого всегда казался ей калейдоскопом солнечных зайчиков,
