что казалось, она перетекает по обнаженной руке до самого дула, отчего и пистолет вроде заулыбался.
Ранним утром на берегу реки спина к спине стояли двое мужчин: один коренастый и сердитый, другой – полуобнаженный и улыбающийся.
Каждому предстояло сделать двадцать пять шагов. Солнце поднимется над горизонтом, и Джон Хейнз отдаст команду повернуться и стрелять.
Дуэлянты разошлись на двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять шагов. Солнце зависло на горизонте.
– Мне ни в жизнь не поверят дома в Эмити, – прошептал Том Джеффери.
Невыразимо медленно солнце карабкалось вверх, пока белое пространство не открылось между его краем и берегом реки. Звучным голосом Джон Хейнз скомандовал:
– Джентльмены! Оборачивайтесь! Стреляйтесь!
Порыв ветра отбросил волосы Ретта назад.
Шэд Уотлинг первым спустил курок – и клуб дыма окутал дуло его пистолета.
За девять лет до этого
Заметив нетерпеливый жест отца, старший сын Лэнгстона Батлера приготовился к порке. Он снял рубашку и аккуратно положил ее на спинку стула.
Мальчик повернулся, оперся ладонями о письменный стол отца, но тонкая кожаная обивка даже не промялась под его весом. Он сосредоточил свое внимание на отцовской хрустальной чернильнице. Оказывается, целая вселенная боли и отчаяния может уместиться в одной чернильнице. Первый обжигающий удар застал его врасплох. Чернила доходили до половины хрустальной чашечки. Ретту хотелось знать, сможет ли отец остановиться. Взор мальчика затуманился, чернильница поплыла перед глазами от слез.
В этот раз отец все-таки остановился. Сжимая руки, Лэнгстон Батлер швырнул трость на пол и прокричал:
– Видит Бог, не будь ты моим сыном, почувствовал бы на себе ременный кнут!
В свои двенадцать лет Ретт стал уже высоким юношей. Его кожа была темнее, чем у отца, а густые, черные как смоль волосы свидетельствовали о присутствии в жилах индейской крови.
Хотя спину мальчика сплошь покрывали багровые полосы, он не просил пощады.
– Позвольте одеться, сэр?
– Твой брат Джулиан – послушный сын. Отчего же старший сын не хочет повиноваться?
– Не могу знать, сэр.
Строгость обстановки кабинета Лэнгстона особенно проступала на фоне роскоши семейных апартаментов в Броутоне. Широкий письменный стол, стул с прямой спинкой, чернильница, промокашка, ручка – больше ничего. Ни картин, ни гравюр на стенах. Незанавешенные окна в десять футов высотой открывали широкий вид на бескрайние рисовые поля плантации.
Мальчик взял белую тонкую рубашку и, чуть поморщившись от боли, накинул ее на плечи.
– Ты отказываешься ехать со мной, когда проходит законодательное собрание штата. Когда все высокопоставленные персоны собираются в Броутоне, ты тоже исчезаешь. Сам Уэйд Хэмптон задал мне вопрос, почему никогда не видно моего старшего сына!
Мальчик молчал.
– Ты
