шатром князя Ярослава, который стоял поблизости. Отличие лишь в том, что шатер не приподняло вверх – он просто рухнул набок и не загорелся. А дальше громыхало и полыхало уже без остановки. Шатры тысяцких и прочих именитых бояр валились один за другим, занимаясь тяжелым пламенем. Вскоре от удушливого, едкого и черного дыма стало трудно дышать.
Истошные крики людей, очумевших от увиденного, густо смешивались с пронзительными воплями тех, кто потерял голову, пытаясь куда-то бежать. На людские вопли наслаивалось жалобное ржание лошадей, бьющихся в агонии; и вдруг все подавил столь знакомый Ингварю мерный звон мечей, которыми рязанские вои, идущие в сечу, что есть силы плашмя лупили по умбонам щитов в такт своим шагам. А в довершение ко всему раздался необыкновенно страшный громкий голос:
– Бросай мечи на землю, бросай мечи на землю. Бросай мечи на землю. – И без паузы: – У кого в руках меч – тому смерть.
Каждую из этих фраз властный суровый голос повторял трижды, строго чередуя их и не останавливаясь ни на секунду. Чуть погодя Ингварь понял, что именно больше всего напугало его в этом звучании. Не интонации и не сами слова. Все это еще куда ни шло. А вот громкость… Ну не мог, никак не мог ни один человек кричать без передышки так долго и с такой силой.
Большинство ратников, насмерть перепуганные происходящим, уже ни о чем не думая, действительно бросали выхваченные из ножен мечи, если они вообще у них имелись, а то и попросту валились навзничь, в ужасе затыкая уши. Некоторые дружинники, не поддаваясь испугу, напротив, отважно выхватывали оружие и бежали навстречу… своей гибели. Как правило, они успевали сделать всего несколько шагов, а дальше тугой посвист стрелы, сочно впивающейся в человеческое тело, успешно гасил порыв смельчака.
Очнувшись наконец от недолгого оцепенения, Ингварь попятился, обо что-то зацепился ногой, упал, вновь поднялся и пятился, пятился, пятился не оборачиваясь, пока не споткнулся о ткань лежащего шатра, в котором отдыхал князь Ярослав.
«Все, – промелькнуло в голове. – Теперь никого нет. Ни Ярослава, ни Юрия. Некому жечь грады, зорить села, брать рязанских людей в полон. Не видать Ярославу Коломны, а мне – Переяславля Рязанского».
И странное дело, легкая горечь от последней мысли как-то резко, почти внезапно сменилась облегчением.
– Пусть так, пусть лучше так, – почти беззвучно, одними губами, шептал он, безучастно улыбаясь чему-то светлому и хорошему.
Ингварь, пожалуй, и сам не сумел бы объяснить себе, чего это он развеселился. «А просто так», – ответил бы он, не думая. Напряжение последних дней, почти физически давившее на плечи и стеснявшее дыхание, куда-то исчезло, и ему было легко и покойно сидеть на остатках шатра Ярослава. Легко и… очень мягко. Княжич нахмурился, пытаясь понять, на что же это он взгромоздился, провел на ощупь рукой, и до него донесся еле слышный стон, раздававшийся из-под полотнища. Он быстро приподнял его и ахнул.
Под
