и не узнала, поскольку утренний свет из окна неистово лился вкось, был холодно желт и необратимо ломал контуры ковриков, глубоких плюшевых кресел и даже больших двустворчатых дверей, в которые она входила еще трехлетней, в бантах, шумно шаркая под укор старой тетки – ходи тихо, будь красивой…
– Вернись, я сам, – позвал он.
– Нет, я их уже вижу. На подоконнике, – возразила она и на цыпочках пошла через всю комнату.
Он смотрел на плывущую в желтых изломах света белую наготу и холодел от разных бесформенных мыслей. Она мягко кралась, а широкий мрамор подоконника в бесстрастном ожидании леденил забытую на нем с вечера коробку.
Он прыжком догнал ее, подхватил на руки и быстро подсадил на высокий подоконник. Она даже не успела вскрикнуть от ледяного мраморного ожога. Сильными руками он почти грубо распялил ее на окне, как лягушонка, и одним точным движением ворвался в еще еле теплое, неготовое нутро.
– Что ты делаешь…
– …сегодня вечером? – усмехнулась она, подавая ему сигареты на медной пепельнице.
– Ночью, – сказал он, включая зажигалку.
– А, ночью… Скорее всего, объясняю мужу, по какой высокой причине я задержалась в родовом гнезде – вместо того чтобы ночевать в супружеском.
– Начни с меня, пожалуйста, объясни.
– Запросто. Я тебя люблю.
– Так. Выходи за меня замуж. А что ты скажешь ему?
– Еще не придумала. Но если правду – убьет. Смертельно.
– Он преступник?
– Он твой лучший друг последнего времени.
– Интересно. Но я слабо разбираюсь в мужской дружбе. – Он с легким раздражением взглянул на свои голые органы любви, затянулся дымом и лег на спину. Кровать тихонько скрипнула.
– Я тоже, – она легла рядом, чихнула, закашлялась, вытерла глаза и сказала: М.
– Не может быть, – спокойно ответил он.
– Почему? – искренне удивилась она.
– Поэтов не судят.
– А я не по этому делу… – она тоже потянулась к сигарете, но передумала.
– Тогда почему… – он смотрел на нее как впервые.
– Вопрос одинаково самокритичный и бестактный. Не почему. Без причины. Никаких треугольников.
– Еще раз извини… – он опять встрепенулся, прильнул к ней, обнял. – Скажи, что наврала.
Он вошел в нее осторожно; ей подумалось, что с ужасом.
– Нет, – ответила она, – бережно приняв его внутри. – Я редко вру.
– А что же мне делать дальше? Вот я, здесь, двигаюсь в тебе, это прекрасно, а ты рассказываешь мне страшную сказку…
– Это прекрасно, – тихо отозвалась она.
Через полчаса, остывающие, они жалобно и бессильно жались друг к другу, целуясь по-родному и умирая от нежной тоски.
– Еще раз расскажи, – потребовал он.
– Он мне муж.
– Я запомнил. Этого не может быть.
– Молодец, – похвалила она. – Хорошо запомнил. Фамилия сообщена только
