было словно записано в моем генном коде, а на форму, на словесный уровень проступало с каждой вновь прочитанной его строкой.
Юная женщина, взахлеб читающая Бунина в конце двадцатого века, – либо сентиментальная мечтательница, напрочь оторванная от своего поколения, либо мужчина. Я не оговорилась.
Когда пошел мой алфавит – одного условно звали А, другого условно звали Б и так далее, – я обнаружила, что отношусь к мужчине, как в традиции мужчина относится к женщине. Причем мужчина-дон-жуан. То есть я выбираю и беру всё новые объекты для восторгов и обучения их настоящей любви, для приобщения к высшим секретам мастерства и к тайным законам страсти и красоты. Вот такая умная.
Ненасытная жажда, терзавшая меня с детства, обрела стереотип утоления: я вижу приближающийся объект, улавливаю его заинтересованность мною и если она по градусу откровенности соответствует моим представлениям о хорошем тоне, реагирую ответными волнами. Объект перемещается и перемещается, но он же хорошо воспитан, он же не говорит «Мадам, лягемте у койку», он говорит что-то благовоспитанное, блистая очами. Мы говорим, а поговорить в традициях классического флирта я, как быстро выяснилось после освобождения из рабства, большой мастер.
Каждый раз я с ужасом вспоминаю немоту своего недавнего девичества и каждый раз поражаюсь: непостижимо! Одна простейшая акция развязала все узлы!
О ту пору я очень много разговариваю с мужчинами. Они кипятятся вокруг, а я все разговариваю и разговариваю.
В институтской аудитории однажды я вижу прекрасные огромные голубые глаза, прямо направленные в мои глаза. Звонок на перерыв. Он пересаживается за мою парту и говорит:
– Добрый день, меня зовут А.
– Добрый день, – вежливо говорю я, – а меня Ли. Скажите, А, у вас чьи глаза?
– Мамины, – отвечает А.
– А у меня папины, – сообщаю я.
Он вглядывается в мои еще внимательнее и говорит:
– Ничего. Тоже очень хорошо получилось.
Вот так, просто и доброжелательно, начинается роман века. Я попутно читаю Бунина. И мой возлюбленный, о котором мне и сейчас трудно рассказывать, навек становится весенним железным душераздирающим ветром; отскакивающим от блестящей черной скалы морем; небом с алмазным покрытием; черной густой землею; бархатным ложем; литургическими устами, целующими прямо в сердце. Мы почти молимся друг другу, мы срослись, через нас ввысь уходит бесконечная парабола таинственной связи и всех времен, и всех людей, и всех планет, и когда я трогаю и целую его соски, несравненно более чуткие, чем мои, мы пролетаем сквозь мириаду галактик – и нам не надо возвращаться. Потому что мы первые и единственные. Это понятно, я думаю.
Он умный и очень светский человек. Но шквал моей нежности и подробных ласк однажды рождает полувопрос-полупредположение, что у меня огромный сексуальный опыт. Да, думаю я, примерно с детского сада. Но он имеет в виду, естественно, проблему Первого
