ес Штудер и поднес телеграмму под самый нос своему другу Маделину.
Перед Дворцом Правосудия было темно. Сена тихо плескалась о гранитную набережную, а ближайший фонарь стоял в стороне на расстоянии нескольких метров.
«маленький якобинек шлет привет старому якобу хеди», – расшифровал комиссар, стоя под мерцающим газовым светом. Хотя Маделин работал много лет в Страссбургской криминальной полиции и поэтому немецкий не был ему чужд, все же он не понял смысл сообщения.
– Что это должно значить, Штюдере?
– А то, что я теперь дедушка, – ответил Штудер ворчливо. – Моя дочь родила сына.
– Это надо отпраздновать, – заключил Маделин. – К тому же, это очень кстати. Сегодня ко мне зашел один человек – священник, который едет пол-одиннадцатого вечером поездом в Швейцарию, и попросил меня рекомендовать его какому-либо швейцарскому коллеге. Я пригласил его на девять часов в кофейню при Халле1 … А сейчас…
Руками в шерстяных перчатках Маделен расстегнул пальто, воротник которого закрывал его шею, вытащил старые серебряные часы из жилетного кармана и увидел, что было восемь часов.
– У нас еще есть время, – сказал он удовлерворенно. – Поразительно! Когда стареешь, то всегда есть время. Тебе так не кажется, Штюдере?
Штудер что-то проворчал, потом резко повернулся, когда высокий каркающий голос произнес за его спиной:
– А можно мне тоже поздравить? А? Нашего уважаемого инспектора! Пожелать счастья от всего сердца!
Маделин, высокий, худой, и Штудер, тоже высокий, только массивнее, с широкими плечами, обернулись. За ними прыгало крохотное существо; сходу было непонятно, это женщина или мужчина: длинное пальто до пят, надвинутый до бровей берет, шерстяной шарф укутывал рот и нос, так что из всего лица были видны только глаза, спрятанные за стеклами огромных очков в роговой оправе.
– Смотри, это Годофрей, – сказал комиссар Маделин, ничуть не удивившись. – Ты не простудись! Завтра ты мне будешь нужен. Эта история с Коллером еще не прояснилась. Я получил документы только сегодня вечером. Завтра ты должен их внимательно изучить. Что-то не согласуется в этих документах о Коллере.
– Спасибо, Годофрей! – сказал Штудер. – Я приглашаю вас обоих. В конце концов, если становишься дедушкой, нельзя ударить в грязь лицом.
«Маленький Якобинек передает привет старому Якобу», – подумал он. Теперь он стал дедушкой и окончательно потерял дочь. Если стал дедушкой – значит стал старым – старой рухлядью. Но все же это была приятная мысль, которая позволила забыть о пустой квартире на Кирхенфельд с горой немытой посуды в раковине. Особенно о зеленой изразцовой печке в жилой комнате, которую правильно истопить могла только жена. Если он пытался сделать это сам, она дымила, чадила как плохо скрученная сигара Бриссаго2 – и глохла. Здесь в Париже ему удалось избежать таких мучений. Он живет с комиссаром Маделином, окружен вниманием и зовется не «вахмистр», а «инспектор». Целый день можно торчать около Годофрея, высоко наверху, в лаборатории под самой крышей Дворца Правосудия, и наблюдать, как малыш анализирует пыль и просвечивает документы. Тихо горит Бунзеновская горелка, пар в нагревателе прозрачен, приятно пахнет химикалиями, а не потом, как в здании местного управления Берна.
Прямоугольные мраморные столы в кофейне были накрыты рифлеными бумажными скатертями. Посредине помещения стояла черная печь, от ее поверхности веяло жаром. Большая кофеварка гудела на стойке, и хозяин – с руками толщиной с ляжки нормального человека – обслуживал сам.
Начали с устриц и комиссар Маделин со вкусом предался своему любимому занятию. Он заказал, не спрашивая Штудера, «Vouvray’ 26-го года, сразу три бутылки, и пил бокал за бокалом. Между бокалами он быстро высасывал три устрицы и тщательно сжевывал их, прежде чем проглотить. Годофрей пил из своего бокала маленькими глотками, как стеснительная барышня; его руки тоже были маленькими, белыми и безволосыми.
Штудер подумал о своей жене, которая уехала во Фрауэнфельд, чтобы помочь дочери. Он молчал и не мешал Годофрею болтать. И Маделин тоже молчал. Два огромных пса – поджарый дог и лохматый ньюфаундленд – спокойно и невозмутимо слушали тявканье крохотного фокстерьера.
Трактирщик поставил на стол глиняную миску с паштетом из рубца, затем горький салат. Перед ними снова появились три полные бутылки с вином, которые мгновенно опустели вместе с полной тарелкой мягкого камамбера – он вонял, но тем не менее был очень хорош. Затем комиссар Мадeлин открыл рот, чтобы произнести речь, по крайней мере, так казалось. Но из этого ничего не вышло, потому что дверь кофейни открылась, и в комнату вошел человек, одетый так странно, что Штудер задумался, не празднуют ли перед Новым годом в Париже масленицу…
Человек был одет в белую монашескую рясу, а на его голове красовалась шапка, похожая
