извернулся в кресле посмотреть, куда глядит Анри, и заметил юбку – нет, женщину на улице в платье цвета перванш, в шляпе и с парасолькой в тон. Очень красивую темноволосую женщину с поразительными синими глазами.
– Ну ее, – сказал Анри.
В ту же секунду Люсьен вскочил с кресла и выбежал за дверь.
– Жюльетт! Жюльетт!
Тулуз-Лотрек смотрел вслед своему другу – тот подбежал к женщине и вдруг замялся возле нее, будто бы не зная, что делать дальше. Ее лицо при виде него все осветилось, она выронила парасоль, обхватила его за шею – чуть ли не запрыгнула к нему на руки – и поцеловала.
Официант, вынырнувший из недр заведения от хлопка двери, подошел к окну, у которого остался сидеть Анри.
– Oh la la, месье, ваш друг выиграл приз.
– И я опасаюсь, что вскоре мне станет довольно затруднительно оставаться его другом.
– А у него, быть может, есть соперник, э? – Официант показал на другую сторону бульвара. Там, вытягивая шею, из-за колясок и пешеходов выглядывал скособоченный человечек в буром костюме и котелке – он наблюдал за Люсьеном и девушкой, и глаза его сверкали. Анри показалось – голодным блеском.
Три. Борьба собак на Монмартре
1873
Люсьену Лессару было десять лет, когда его впервые заворожила святая синева. Очарование вообще-то было невелико, но ведь и буря, сметающая империю, должна начаться с единственной капли дождя. А потом кто-то вспомнит лишь влагу на щеке и собственную мысль: «Птичка, что ли?»
– Птичка, что ли? – спросил у отца Люсьен.
Pére Лессар стоял за раскаточным столом у себя в пекарне и рисовал на муке узоры кистью для выпечки. Все руки у него были белыми, точно огромные заснеженные окорока.
– Это парусник, – ответил он.
Люсьен склонил голову сначала туда, потом сюда.
– А, ну да. Теперь вижу.
Он вообще ничего не увидел. Отец его вдруг сгорбился, и стало видно, что он очень устал.
– Нет, не видишь. Я не художник, Люсьен. Я булочник. Мой отец пек хлеб, и его отец тоже. Наша семья кормит людей с этой горы уже двести лет. Я всю свою жизнь нюхаю дрожжи и дышу мукой. И за все эти годы моя семья и мои друзья ни разу не голодали – даже когда была война. Хлеб – моя жизнь, сынок, и я испеку миллион булок, пока не умру.
– Да, папá, – ответил Люсьен. Он и раньше видел, как отец впадает в такую меланхолию, как сейчас, обычно – перед рассветом, пока они ждали, когда можно будет вынимать первую выпечку. Сын похлопал отца по руке, зная, что хлеб скоро будет готов, в пекарне закипит жизнь и горевать из-за парусников, похожих на птичек, времени просто не останется.
– Я б отдал все это лишь за то, чтоб уметь так передавать цвета воды, как наш друг Моне, – или играть с красками, как играет радость в улыбке девушки у Ренуара. Понимаешь, о чем я?
– Да, папá, – сказал Люсьен. Он понятия не имел, о чем толкует отец.
– Он
