кабинет я заходил утром, прямо перед тем, как отправиться в заросший неухоженный сад. Мельком взглянул на книжные полки и массивный стол, такой же простой и строгий, как и вся обстановка, даже присел в глубокое кожаное кресло, но не задержался в этой мрачной и тёмной комнате, не просмотрел сваленные в кучу бумаги, не притронулся к толстой перьевой ручке. В тот момент мной целиком владел эйфорический восторг от осознания факта обладания домом, и я ни на что не обращал внимания.
Покончив с едой, я отправился прямиком на рабочее место деда. Документы, о которых говорила экономка, оказались на самом верху кучи бумаг, громоздившихся на столешнице. Я мельком пробежал их взглядом и тут же отправил в мусорное ведро, причём постарался сделать это так, чтобы они сразу бросались в глаза. У меня и в самом деле не было причин увольнять пожилую женщину. По крайней мере, я не видел смысла делать это сразу же, толком с ней даже не познакомившись. Да и то, что Роза Михайловна назвала документами, вообще не было похоже на официальную бумагу. На пожелтевшем от времени листке было написано убористым почерком, что подписавший эту бумагу освобождает Розу Михайловну от работы. Ни печатей, ни каких-либо ещё атрибутов настоящего договора не было. Никак не обсуждалась там и сумма отступных, которые были бы логичны в такой ситуации. Похоже, Игната Савельевича и экономку связывали отношения, вообще никак официально не закреплённые, и увольнение было простой формальностью, данью современной моде.
Избавившись смешной бумаги, я принялся бездумно перебирать оставшиеся на столе записи. Дед, похоже, вёл какие-то исследования, но вот понять их суть я никак не мог. На некоторых листах обнаружились чертежи, довольно сложные, но не имевшие ничего общего с инженерными расчётами, как я решил поначалу. По старинке, пользуясь циркулем, линейками и тушью, Игнат Савельевич выводил на бумаге нечто, очень напоминавшее фрактальные узоры, постепенно усложнявшиеся, извивающиеся под самыми невероятными углами. На то, что всё это начерчено после тщательных расчётов, указывали бесчисленные вычисления, записанные на тех же листах и на множестве других, валявшихся вперемежку с ними. Старик, вероятнее всего, занимался геометрией или физикой, и рассчитывал, как преломляются лучи в разных пространствах, где количество измерений превышает привычные нам три.
Но математикой, как оказалось, он занялся только в сравнительно недавнее время. До последних месяцев жизни, похоже, его в равной степени интересовали химия и анатомия. Чем глубже я зарывался в груду бумаг, тем более причудливые вещи мне попадались. Игнат Савельевич лёгкой рукой набрасывал тушью потрясающе чёткие иллюстрации к своим записям. Сложные механизмы, состоящие из множества блоков, чередовались с зарисовками препарированных тел, на которых он скрупулёзно изображал, как работают мышцы и сухожилия. Я разглядел даже рисунок головного мозга в разрезе, на котором старик с какой-то неведомой целью штриховал либо целые области, либо обводил кружками и овалами, а то и отмечал восклицательными знаками.
– Диссоциация тканей…
