приобрел характер практического занятия, а ушел я от нее уже под утро. Довольный продемонстрированным доказательством.
Потом мы встретились несколько раз снова. Но на третьей встрече всерьез повздорили. И больше я не видел ее никогда.
Вторая была худеньким женственным созданием. Она полагала себя последним человеком на планете. И пока все веселились, танцевали под музыку или резались в карты, девица уверенно и быстро напивалась. Я начал с ней разговор о сюрреализме, но так как был пьян, представился Петровым-Водкиным, что не могло не заставить ее рассмеяться. Так, смеясь, мы медленно передвинулись в спальню, где смогли продолжить разговор о странностях Сальвадора Дали уже в гораздо более раскрепощенном состоянии. Я до сих пор помню, как очумело шептал ей: «И тогда одна форма перетекает в другую, и они сливаются вместе». А она отвечала: «Да!». И уже не напоминала воплощение тоски, но вся преображенная и сияющая обнимала меня, разделяя мгновение и сигарету.
С третьей я не выдержал. Мы обмывали мою новую студию, которую я впервые оборудовал так, как мне хотелось. У этой были взлохмаченные серые волосы и необыкновенно крупные глаза. Я сказал ей, что ее волосы просто требуют, чтобы им придали больше цвета. Она задорно согласилась. Я достал тюбики охры. Секунду помедлил, решая, гуашь или акрил. И наконец, сочтя, что акрил живописнее, выкрасил ее тут же акрилом. Она смеялась. Потом мы вместе разрисовали мои волосы белым. «Как снег», – улыбнулась она, – «Теперь, если ты выйдешь на улицу, люди решат, что ты мудрый седой старик». Ей нравились парни постарше. Я не стал спорить и нарисовал себе еще и белые усы и бороду. Тогда она совсем пришла в восторг, и два дня в мастерской творилась безудержная вакханалия. Но потом краска стерлась, мне пришлось проводить ее до метро, на прощание угостив в кафетерии облепиховым чаем.
Остальные упоминания не заслуживали. Девушки не могли не нравиться. Они заставляли иначе водить кистью по холсту. Каждая пробуждала свои цвета и линии. После каждой я все дальше уходил от плоскости и всей душой летел вглубь полотна, цепляясь за ведущую в никуда перспективу.
Найди я ту рыжую, я бы, возможно, удалился в глубинные поиски прекрасного в одном конкретно явленном предмете, но пока мне нравилось разнообразие форм и множественность чувств.
Поэтому у меня не было конкретной любимой девушки (но был идеал запечатленный Липке), конкретного любимого напитка (предпочел бы абсент, но на него мне было жалко средств), конкретно любимой марки сигарет (я курил бы чистый табак, если бы не ленился чистить трубку)…
Зато было любимое хобби. Жуткое хобби. Мне нравилось, облитым краской, лежать под поездом. (В идеале быть перерезанным поездом, но инстинкт самосохранения не мог не вмешиваться в ход событий, потому, я ложился на шпалы так, чтобы поезд проехал над, а не по).
Я мог сочинять миллион оправданий, почему я снова крашу лицо черной краской и ложусь под поезд. Наверное, мне перестало хватать в жизни драйва, и всеми своими увлечениями
