на месте ли ордена и медали, лицо его сияло от сознания исполненного долга. – А вот и Тертерьян!
Начальник райотдела МГБ встретил их упреками. Оказывается, проход был обеспечен с центрального подъезда.
– Прорвались с тыла, товарищ Тертерьян, – успокоил его Забрудский. – А там пушкой не пробьешь.
– Что же получается, Павел Иванович? – озабоченно и с упреком спросил Тертерьян. – Мы принимаем меры, обеспечиваем предполагаемое совещание актива, а тут оказывается, актив кто-то переиграл на митинг.
– Не кто-то, а так решило бюро райкома, товарищ Тертерьян.
– Я-то ничего не знаю. Уж кому-кому, а мне в первую очередь надо было бы сообщить.
– В последнюю минуту решили, – сказал Ткаченко, успокаивая его, – в рабочем порядке. И генерал Дудник не возражал…
– Я с точки зрения безопасности. – Тертерьян закурил и тут же погасил папироску, поймав недоумевающий взгляд пожарника, стоявшего за кулисами в латунной каске польского образца и в брезентовой робе. – Вот у них все по инструкции, – как бы позавидовал Тертерьян пожарникам, – а нам приходится приноравливаться, Павел Иванович. Рассчитывали на узкое совещание актива, а теперь поглядите в зал – яблоку упасть некуда. Кого только нет! Может, с бомбами, с обрезами…
– Коммунистам не привыкать, товарищ Тертерьян. Слова партии сильнее бомб и обрезов. Ну, товарищи, готовы? – обратился Ткаченко к сгрудившимся у выхода в президиум. – Давайте-ка занавес!
Слушая вступительное слово Забрудского, его властный, повелительный голос, Ткаченко прикидывал в уме, как ему лучше построить свое выступление. Ясно одно: разговаривать с этим затаенно притихшим залом так, как разговаривал Забрудский, тоном приказа, было нельзя.
Ни криком, ни проникновенным шепотом людей не возьмешь, и дело не в модуляциях голоса, а в умении оратора подобрать ключ к их сердцам, проникнуть в душу, добившись единения с ними. И это могла сделать только убеждающая правда, конкретная, деловая.
Ткаченко окинул взглядом настороженные лица; знакомых заметил лишь в первых пяти рядах. Женщин почти не было. Редко-редко пестрели платки, зато было много чубатых и усатых мужчин, напряженно-потных лиц, мереженных сорочек и нарядных безрукавок. В зале курили, и стойкий сизый дым едко прослаивался в спертом воздухе.
Когда Забрудский предоставил слово Ткаченко, наступила тишина. Ни одного хлопка. Ткаченко неторопливо направился к трибуне, покусывая губы и смотря себе под ноги. Только взойдя на трибуну и опершись о поручни, он резким движением головы откинул со лба прядь волос, вгляделся в зал. Пауза помогла сосредоточиться, найти первые слова обращения:
– Шановни товарищи!
Ткаченко казалось, что аудитория пока еще недоверчиво вслушивается в его не совсем безупречный украинский язык, «подпорченный» долгим общением с фронтовыми русскими товарищами. Но постепенно это перестало его тревожить.
Ткаченко направил основной огонь на вожаков оуновцев, на тех, кто, сидя за кордоном, распоряжается
