же здесь тихо, спокойно… там, у нас, все совсем по-другому.
– В ваших землях не стало вечерних зорь?
На это он рассмеялся, да только совсем невесело.
– Нет, вечерние зори остались прежними. Жизнь теперь… изменилась. Так сказано в исторических книгах… – Он ненадолго умолк. – В тех, которые удается найти. Мой отец был учителем истории.
– О-о, он хранил историю твоего народа?
– Да, – с улыбкой подтвердил Каген. – Только к концу его жизни людям вроде него стало трудно найти работу. Там, откуда я прибыл, многие полагают, что о прошлом лучше забыть.
Во что может превратиться народ, забывший собственные предания?! Наверняка даже у белых есть бабки и деды, которых следует помнить!
– По-моему, ты надо мною смеешься, – сказал я ему. – Ты – плут и обманщик, как Кагн. Недаром имена ваши похожи.
– Богомол, – задумчиво проговорил он.
Об этом мы с ним уже беседовали.
Взяв факел, я повел его к стене напротив и отыскал рисунок, который ему, несомненно, был должен понравиться. Быть может, его рисовал еще дед моего деда: стоящие полукругом люди подгоняют к краю обрыва жирафа, а за их спинами, широко раскинув в стороны могучие руки, стоит Кагн, Богомол.
– Обманщик?
– Да, – подтвердил я. – Обманутый охотниками, жираф сам прыгнул вниз и разбился насмерть. Охотники сытно поели. – Тут я помолчал, поразмыслил. – А эти люди со звезд… тоже были охотниками?
– Мы так и не выяснили, зачем они нас истребляли. Так и не выяснили.
Он глядел и глядел на рисунок, на людей, на жирафа, на бога-обманщика, будто его сердце вот-вот постигнет что-то слишком большое или слишком тяжелое, трудное для ума. Постояли мы так, постояли, и ушли из пещеры.
Много часов, дней, а после и лун провели мы с Кагеном за разговорами. Когда наступает засуха, охотникам не до того, чтобы сидеть у ног старика, и потому я всем сердцем радовался огонькам любопытства в его глазах. Учился Каген быстро, будто наши бабки на ухо ему нашептывали. Расскажешь что-нибудь всего раз – повторит слово в слово, даже разбуженный среди ночи.
Была среди принесенных им с собою пожитков маленькая говорящая машинка, которую он называл «радио». Каген включал ее по вечерам, и из машинки звучали странные речи, странная музыка из дальних далей. Наши детишки пробовали под эту музыку танцевать, но всякий раз их так разбирал смех, что долго не протанцуешь.
Однажды, к вечеру, Каген заинтересовался чахлым красным растением с белыми прожилками, подвернувшимся под ноги. Подобно всему, жившему на земле в те времена, растение изнывало от жажды.
– Это ведь и есть амброзия? – спросил он.
– Твои глаза становятся мудрее, – отвечал я. – Я и не знал, заметишь ли ты ее. Скажи-ка: что с нею следует делать?
– Ободрать кожицу, – сказал он, – сварить, растереть в кашицу.
– И?..
– И…
