. И уж, конечно, куда уютнее, милее столиц.
В этом году мне исполнилось ровно сорок. С женой развелся тринадцать лет назад, оставил ей дочку и двухкомнатную квартиру. С тех пор живу один ‒ в махонькой комнатенке.
Мой сосед Семен – смирный малопьющий мужичок. Общаемся редко и неохотно. Порой кажется, что мы – затворники в тихом мужском монастыре. Семен ‒ далеко не худший вариант соседа, даже, наверное, лучший, и все же помаленьку коплю на однушку, хотя бы на глухой окраине.
Три дня назад бедолага Семен оказался в больнице с прободением язвы желудка. Ему тут же сделали операцию, к счастью, удачную, но праздник он встретит в палате хирургического отделения. Сегодня я навестил его, принес кое-какую провизию и пару книжек.
Из больницы двигаю в самый центр города.
Около семи вечера. В ранней зимней тьме горят фонари, неисчислимые окна высоток, «хрущовок», низеньких особнячков и современных стекляшек, фары машин, рекламы, праздничные гирлянды.
Малолюдно. Горожане ‒ в подавляющем большинстве ‒ сидят по домам, едят, пьют, таращатся в телевизор. Явное меньшинство веселится в кафешках и ресторанах.
Около минус пятнадцати. Для зимы в наших краях погодка более-менее комфортная. Вдоль утоптанных тротуаров ‒ груды, холмы, завалы снега.
Сначала слоняюсь по принаряженным магазинам, потом отправляюсь на новогоднюю елку.
Она стоит на главной площади города, напротив нескладной кубической мэрии, окруженная радужно светящимися ледовыми стенами. Ее высоченный конус переливается огнями. Рядом высится темный памятник Ленину.
Здесь чудовищная теснота. Визжит малышня, гогочут взрослые. Трещит и хлопает непрерывный маленький фейерверк.
Слышен зычный баритон Деда Мороза и звонкий голосочек Снегурочки – нанятых артистов, развлекающих безумную толпу.
Меня чужое счастье не трогает.
Каким был в моем детстве Новый год? Мандарины (о лососевой икре я и не мечтал). Шоколадные конфеты. Газировка. Сегодня в моем холодильнике мандарины, баночка красной икры, шампанское, шпроты, торт. Новый век и новое тысячелетие встречу как белый человек.
Но возвращаться в свою одинокую берлогу почему-то не хочется.
Ко мне приближается здоровенный Дед Мороз, поскрипывая валенками по утоптанному снегу. Румяно-багровый, с белой кудрявой бородой. На нем алая и золотая шуба, в руке ‒ затейливый посох.
‒ Чего не весел, паренек? Кругом все пляшут, поют, с горок катаются. А ты как будто приуныл.
От него вкусно, ядрено попахивает водочкой, принятой «для сугреву».
Очень хочется послать подальше этого навязчивого мужика с накладной ватной бороденкой, в дешевой опереточной одежке и подшитых продранных валенках. Но отвечаю сдержанно:
‒ Нет настроения.
Не обижается, манит рукой в красной варежке.
‒ Айда, покажу кой-кого.
Не выпить ли приглашает?
Ладно, почему бы не сходить? Хоть какое-то развлечение.
Далеко шагать не приходится, метров десять. Дед Мороз подводит меня к мальчишке, который потерянно прислонился к мерцающей, сложенной изо льда стене.
‒ Познакомьтесь. Вам есть о чем поговорить.
Он растворяется среди толпы и электрического многоцветья. И вот уже слышен его густой, утробный, перекрывающий музыку голос:
‒ С Новым годом, друзья! С новым счастьем! Пусть третье тысячелетие принесет вам небывалую удачу!
– Привет, ‒ говорю пацану.
– Здравствуйте, – отвечает робко.
Ему лет одиннадцать-двенадцать. Одет допотопно: серая облезлая заячья ушанка, драповое зимнее пальтишко, брючки, ботиночки. Стоит и с каким-то ошалелым изумлением озирается кругом, словно прибыл с другой планеты. В испуганных глазах отражаются мелькающие огни.
Господи, как же он похож на меня!
На меня двенадцатилетнего закомплексованного замкнутого пацаненка, который любил лежать дома на диване и читать научную фантастику. Читать взахлеб, с восторгом погружаясь в волшебную вселенную вымысла.
– Тебя как зовут?
– Алеша, – произносят его замерзшие губы.
‒ Смотри-ка, тезка. А фамилия как?
‒ Топилин.
У меня начинают смятенно скакать и путаться мысли.
– А как зовут твоего отца?
– Константин Борисович, ‒ отвечает послушно, как на уроке.
– А
