я привел сюда, к бабе Зине свою жену Марину. Потом здесь родилась дочка, и мы ютились в двушке вчетвером.
Бабушка и Марина друг друга откровенно ненавидели, хотя до открытых столкновений не доходило. И свою правнучку баба Зина не полюбила, скорее всего, как Мариночку номер два. А дочь действительно так походила на мать, что оторопь брала.
Но вот что странно: бабы-Зинина смерть, которая, по идее, должна была сцементировать нашу маленькую семью, разрушила то последнее, что как-то склеивало мое и жены нескладное сосуществование. Примерно через год мы разбежались.
Баба Зина, толстая, с маленькими злыми глазками и злыми губками мне никогда не нравилась. Даже в раннем детстве. Что-то было в ней неприятное, мелкое, бабье, фальшивое.
Позже, когда она умерла, стал запоздало ценить ее безмерную любовь ко мне. Помню, она пекла вкуснейшие пирожки и складывала в две кастрюли. В большую – с мясной начинкой. В маленькую ‒ с вареньем. Эти она выдавала после долгих упрашиваний. Считала, что мне необходимо мясо.
Я был солнцем ее жизни.
И вот баба Зина передо мной. Живая и здоровая. Внушительный живот, круглые веснушчатые руки. Такая родная-родная, что у меня точно клещами стискивает горло. На ней деревенский цветастый халатик.
Но бабушка моих сентиментальных чувств не разделяет: мне становится нехорошо под пристальным взглядом ее близоруких голубеньких глазок.
‒ А вы на Костю, Алешиного папу, немножко похожи. ‒ Она улыбается, но взгляд остается жестким, подозрительным. ‒ И на самого Алешку… чуть-чуть. А вы не этот, не дальний родственник?
‒ Меня самого поразило сходство. Ну и решил познакомиться с Алешей. Я приезжий.
‒ А откуда явился-то?
‒ Издалека. Из Москвы.
‒ А чем занимаешься?
‒ Есть в Москве институт, в котором разные научные опыты ставят. А я приборы ремонтирую.
‒ Ремонтник, значит, ‒ баба Зина презрительно кривит губки.
Алешка уводит меня в гостиную.
Мой мирок. На диване я спал и иногда видел удивительные сны. А днем валялся на нем, читал взахлеб или мечтал, размышлял о чем-нибудь этаком… возвышенном, романтичном. А за столом готовил уроки. Вот почему диван – счастливые воспоминания, а стол – неприятные, горькие, мучительные. Есть в комнате и второй диван, отцовский.
Озираюсь со смешанным чувством умиления и тоски.
Алешка плюхается на стул. Поясняет:
‒ Эта комната – моя и папина. А другая – бабушкина.
Часть гостиной погружена в тень, но на гранях примитивной стеклянной вазочки, которая изо всех сил изображает хрустальную, посверкивает солнце. Тупо уставляюсь на нее. Острые лучики света сквозь сетчатку глаз вонзаются в мозг, будоража каждую клеточку.
Внезапно во мне что-то торкается. Без сил опускаюсь на стул.
Так вот почему я оказался в 1971-м!
Меня обдает морозом, точно стылая новогодняя ночь 1999-го врывается в теплую осеннюю гостиную.
‒
