рыть тоннель в другом направлении, либо начинаешь плыть по другому руслу реки жизни.
Меня вызвал к себе прокурор и стал в очередной раз просить закрыть дело в отношении директора молокозавода Вениамина Марковича Левина. Это был уже не первый случай вмешательства в мои следственные дела. Год назад, после неоднократных попыток убедить меня прекратить дело в отношении заместителя управляющего строительным трестом Чубисова, прокурор распорядился передать дело более «опытному» следователю Спирину.
– Михаил, ты пойми, на меня давят с самых высоких верхов. Этот Левин подключил всех своих … Все равно будет по-ихнему, – заискивающе начал разговор прокурор. «Ишь как волнуется», – подумал я. – Вместо «их», бубнит «ихнему».
– А, что наверху наших совсем нет? – наивным голосом поинтересовался я. – Только «ихние»?
– Ну, дай, ты мне спокойно доработать до пенсии. У меня сын – в институте, дочка – в последнем классе в гимназии, – продолжал «жалобить» меня прокурор.
«Враги человеку – домашние его», – с усмешкой про себя подумал я. Прокурор был тертым калачем и похоже уловил мои мысли.
– Что ты возомнил о себе?! Посмотри, что творится за окном! – для наглядности он даже подскочил к окну и продолжил. – Кому все это надо?! Все уже украдено до нас! (о! пошла классика) Строит тут, понимаешь, из себя целку!
И тут на меня накатило. С детства не люблю хамства. Нет, вернее, люблю. А еще вернее, люблю такие ситуации. Как Саня говорил о таких случаях: «Ну, все, Мишаня отвязался!» (так иногда ласково называл меня Саня) Я встал, подошел вплотную к прокурору и произнес, чеканя каждое слово:
– А, ты знаешь, Иваныч, что значит слово «целка»?! Оно присходит от слова «цельный». А, я смотрю, в тебе есть пробоина и даже догадываюсь в каком месте, поэтому ты и воспроизводишь слово «целка» в качестве ругательного.
Прокурор смотрел на меня такими выпученными глазами, что я стал подумывать о вызове врача. «Не привык еще, когда к нему обращаются на «ты», – мысленно предположил я.
– Ты уволен! – вдруг истерично завопил прокурор и быстро прыгнул в свое большое кожаное кресло, наверное, он там ощущал себя более влиятельным (солидности, что ли добирал) или более защищенным – как танкист в танке.
– Нет!! Я сам увольняюсь, мой бывший сослуживец, гражданин Зайцев, – сказал я, как можно, пафоснее.
– Что ты тут цирк устраиваешь?! Убирайся! – смело он кричал из своего «кожаного танка».
– Цирк устроили те, которые наверху, а ты стал в этом цирке дрессированным кроликом, «героический» наш, вернее, «ихний», Василий Иванович.
Тщательно выговаривая его имя и отчество, я красиво вышел и хлопнул дверью. Во всяком случае, мне так показалось. Конечно, я поступил не по Катехезису еврея в СССР от 1958 года, по которому мой поступок глуп и груб. «Всякое унижение – благо, если оно дает выгоду» – не мой принцип. Как-то это все скучно,
