на Сезанна, который с лаем бросился ей под ноги. Я хотел помочь ей встать, но она вцепилась в мою штанину, и я рухнул на ковер около нее.
– Не так резко, месье Шампольон, – засмеялась она, и ее лицо вдруг оказалось совсем рядом с моим.
Шарлотта обвила руками мою шею и поцеловала в губы. Ее рот раскрылся, и идея насчет конфетки внезапно показалась мне заманчивой. Я зарылся лицом в ее темные густые волосы, которые пахли чем-то индийским. Смеясь и шатаясь, мы добрались до спальни, оставив ее кремовый костюм валяться в коридоре.
Я щелкнул лампой, стоявшей на комоде «вертико», и комната погрузилась в желтый свет. Повернулся к Шарлотте. Она лежала на кровати, призывно размахивая ногами, и пела: «Voulez-vouz coucher avec moi… ce soiiiir»[13]. Потом в воздух полетели ее шелковые чулки. Один приземлился на полу, другой – на моей детской фотографии на мраморной каминной полке, прикрыв полупрозрачной вуалью лицо долговязого светловолосого мальчишки с голубыми глазами, который гордо улыбался в камеру, вцепившись в руль первого велосипеда.
Шарлотта осталась в нижнем белье каштанового цвета, по-видимому недостаточно ценимом ее супругом-политиком, и протянула ко мне руки.
– Давай же, мой Шампольончик, иди сюда, – промурлыкала она. – Иди сюда, мой сладкий, я покажу тебе Розеттский камень.
Ее «шампольончик» прозвучало как «шампиньончик», но я воздержался от возражений. Вытянувшись на одеяле, Шарлотта погладила свои стройные бедра и озорно мне улыбнулась.
Мог ли я устоять против этого? Я всего лишь человек.
Если я и отвлекся от нее, то не по своей воле. Как раз когда я, склонившись над кроватью, собирался приступить к археологическим исследованиям ее тела, зазвонил мой мобильный. Сначала я его игнорировал, продолжая шептать любезности на ушко своей Нефертити и целовать ее в шею. Однако решившийся побеспокоить меня в ту ночь не сдавался, и звонок становился все настойчивее. В голове промелькнули страшные мысли об умирающих в приступе инсульта родственниках.
– Извини, я сейчас.
Вздохнув, я оставил протестующую Шарлотту, подошел к бордовому креслу, на которое небрежно бросил штаны и рубашку, и полез в карман за мобильником.
– Да, алло! – выдавил я из себя и затаил дыхание.
Мне ответил сдавленный женский голос:
– Жан Люк, Жан Люк, это ты? – Мою собеседницу душили слезы. – Что же ты не берешь трубку? О боже, Жан Люк! – Она разразилась рыданиями.
Бог мой, только не это! Солей! Я уже проклинал себя за то, что вовремя не взглянул на дисплей. Однако на этот раз ее голос звучал драматичнее, чем обычно. Быть может, дело было не в простом творческом кризисе, в который Солей впадала каждый раз, когда мы назначали дату ее выставки.
– Солей, дорогая, успокойся. Что случилось? – осторожно спросил я.
– Больше не могу, – ныла она. – У меня ничего не получается. Забудь о выставке, забудь обо всем. Я ненавижу свою посредственность и всю эту бездарную мазню…
Далее послышался звук, как будто кто-то наступил
«Хотели бы вы переспать со мною сегодня вечером?»
