процедуры. Но как я уже сказал, это крайне маловероятно. А даже если, господин Леннокс, нечто подобное и произойдет, то ваше наследие не пропадет вместе с вами. Важнейшая частица вашей личности повторится в существе высшего порядка. Это будет еще не конец дьявольского господства на земле. Но это будет начало конца.
«Если что-то пойдет не так…» – мысленно повторяю я. Вспоминаю обаятельного шарпея Лулу на черно-белых снимках из журнала «Натурфилософское обозрение»… Вот Теркантур треплет ему загривок. Вот терпеливой собаке вводят инъекцию «философского камня»… И наконец, несколько фотографий, запечатлевших фрагменты того, во что превратилась славная псина. Внутри у меня все сжимается от страха и жалости.
Может, сказать Целлосу, что журналисты ошиблись на мой счет? Что я не тот герой, за которого меня принимают кастиганты? Нет, почему-то мне кажется, это ничего не изменит. Даже если я докажу, что не убивал вчерашнюю псевдогигантику, будь она неладна, остается ведь еще Першандельский монстр, который действительно пал от моей руки. Делает ли это меня героем? Скорее наоборот. Как бы то ни было, Ален Лурия меня просто так не отпустит.
Ну и пускай думают что хотят. Если мне суждено закончить свои дни в машине Теркантура, то, по крайней мере, я подложу им свинью. Посмотрим, насколько идеальным получится этот их джинн из пробирки! Вот в этой мысли мне гораздо легче черпать удовлетворение. Коварное удовлетворение паршивой овцы, подрывающей образцовую статистику стада. Но довольно скотоводческих метафор. Герой или не герой, а уж я прослежу, чтобы кастиганты прочувствовали, каково связываться с Джудом Ленноксом.
– Доктор, вы не могли бы налить мне еще кофе?
– Разумеется! Признаюсь, что приятно впечатлен вашим самообладанием. Я бы не удивился, хотя и расстроился бы, если после всего услышанного вы бы отреагировали… более бурно. – Профессор подносит термос к чашке, дымящаяся черная струя ударяет в фарфоровое донышко, из термоса валит пар. Линзы в очках Эктора Целлоса заволакивает белым.
Прямо скажем, не вполне по-геройски – бью доктора в пах. Уворачиваясь от черного кипятка, опрокидываюсь вместе с креслом набок, вскакиваю и подбегаю к окну. Затейливый витраж – в облако цветных брызг, когда вылетаю наружу. Об землю! Не дожидаясь боли от удара. По мокрой траве. Осколки за шиворот. Падая на изрезанные руки.
Я прихожу в себя от яркого света: в теле разлита странная вязкость, в желудке ворочается тошнота; твердая поверхность, на которой я полусижу, неприятно холодит кожу. Прищурившись, я с содроганием понимаю, что источник слепящего сияния надо мной – это многоглазая хирургическая лампа, которую зажигают только над плотью, подлежащей рассечению отточенной сталью. Первый позыв – вскочить – оборачивается еще бо2льшим ужасом: я не могу пошевелиться – и не потому, что прикован к врачебному креслу, а потому что тело отказывается подчиняться. Его просто взвалили на это жесткое сиденье – все равно что
