этого стоило!
– А я?
– Ты валялась пьяная и хохотала!
– Я ничего не!..
– Заткнись!
Он бросил трубку. Он хотел швырнуть трубку в стену, чтобы трубка раскололась пополам. Разлетелась на две, на три половины. На четыре. Он еле сдержался. Телефон упал на постель.
Снова в ловушке.
Снова в капкане.
Также, как и когда татары не прорыли еще четыре кольца.
Но ведь все уже позади.
Он посмотрел в окно. Горнолыжники скользили. Наверное, они ни о чем не думали. Ни о чем не вспоминали. По склону скользили тела. Изгибаясь на поворотах, приседали на параллельных. Кто-то упал, отстегнулась лыжа, закрутилась в снежном вихре.
Вечером включат прожектора. Идти сейчас уже нет смысла.
Валентин спустился в фойе. Подождал. Потянуло в буфет.
Казашка ополаскивала бокалы. В проеме кухни изогнулась половинка ее черного облегающего трико.
– Вам что-нибудь налить? – глаза ее засмеялись.
– Нет, спасибо, – сказал Валентин.
Оглянулся:
«Ее, конечно же, нет…»
Спросил:
– А молоко у вас есть?
– Молоко? – с удивлением переспросила официантка.
И достала легко. Из холодильника.
– Сами-то катаетесь? – спросил Валентин, глядя, как она наливает.
– Я здесь зарабатываю, – засмеялась она.
– Значит, не катаетесь?
– Один раз за три месяца. На сноуборде. Влетела в ограду так, что больше не хочу.
– Ушиблись?
– Нет, слава Богу, – она рассмеялась, – упала на попу.
Он выпил молоко и заплатил. Как за коньяк.
– Спасибо, – сказала она, широко, загадочно улыбаясь.
Помолчали. Он посмотрел ей в глаза и спросил:
– А что вы делаете сегодня вечером?
Да, он имел на это право… Он построил дом… Это все было летом… Дом для нее, дом для Фила. А сейчас февраль. Несколько месяцев в больнице. Весь этот рецедив. Гадина. Задушил бы своими руками.
Валентин стоял возле лифта. Развел пальцы, сжал…
«Надо было не молока, а коньяк».
Лифт подошел. Двери открылись.
Красный комбинезон.
Девушка улыбалась, как будто его ждала.
2
Где-то там, в больницах, скользил на черных крыльях Фил. Он знал и не знал, с этажа на этаж, на черных, горизонтальных, полупрозрачных. За ним закрывали двери, и перед ним открывали двери, чтобы он не мог вернуться назад, чтобы он поднимался все выше и выше, мрачные сестры в халатах весны и января.
Он был один, он всегда был один. Это странное одиночество, что другие люди – всего лишь роли, которые как будто играли с ним в одном театре, в котором по странной причине приходилось не только играть, но и жить, так невозможно жить. И если бы только не своя комната, где можно быть никем или кем-то другим.
Длинные больницы,
