его к своим привычкам, укладу собственному… Она переродилась! Перерождалась!.. Ей будто всегда хотелось быть немного другой, только она не знала, чего именно не хватало… С появлением в её жизни Анатолия всё стало на свои места. Вместе с тем, повторим, она вовсе не пыталась втянуть «дядю-мальчика» в зажиточный-обетованный мирок, не планировала познакомить его с детьми папиных подельников и подчинённых, напротив – отринула разом прошлое, словно сама, сама! перевернула страницу судьбы и при этом – втайне ли, не втайне – страстно желала стать не чужой в его вселенной.
Что до Анатолия… В четырнадцать лет он казался вполне сложившимся, сформировавшимся человеком, совершенно непохожим на холёных, спесивых ровесников, которые появлялись во дворце миллионера, кичась деньгами карманными, нарядами потрясительными, культурою и знаниями, приобретёнными от учителей да гувернёров заморских, престижно выписанных сюда, в Сибирь, богатенькими родичами для ненаглядных чад. Они, эти Маши-Саши-Паши, казоти-лись перед ним эрудицией, тем, что «французили» бегло, жонглировали латынью… – кто чем горазд, тот тем и хвастал с апломбом, стараясь произвести выгодное впечатление на Клаву и откровенно презирая, ненавидя Толю, а в глубине души завидуя последнему и ещё в большей степени побаиваясь его. Грассировали, ёрничали, обидно передразнивали, корчили за спиной его рожицы, ведь для них он был баглай, заточенный в прекрасную, на первый взгляд, камеру арестант. Бесправный, неотёсанный, с отметинами уродливыми на лице от давнишней порки массовой… отпускали шуточки, неискренние комплименты – с подвохом, с двойным смыслом… Боялись однозначно. Анатолий не был бесчувственным чурбаном – всё видел, замечал. Не раз и не два близок был к тому, чтобы смачно, крупно харкануть на паркет сложноузорчатый, выложенный из десятков сортов дерева, затем выбить стекло оконное, покрошить на дребезги зеркало гигантское в раме фантастической-невиданной или откровенно долбануть кого-нибудь под дых и уйти восвояси – дверь с петель! и больше сюда – ни ногой, но перед глазами неизменно стояла Клава, беззащитная, непосредственная, и в душе парня просыпалась боль, главное же, просыпалось чувство ответственности за здоровье, дальнейшую судьбу девчушки и он пересиливал себя, продолжал играть роль гнетущую (это когда прилюдно], откладывая на неопределённый срок уход из дворца… Выслушивал дальше елейные велеречия с оскалом ехидным, лицезрел плюгавые физиономии, расшаркивания, шушукания подколодные в свой адрес «великосветских» отморозков. Терпел…
Дети – цветы жизни? Хм-м…
Вот Клава – да. Цветок. Чем невыносимее Анатолию делалось, тем острее, пронзительнее уповал он на то, что его час пробьёт; о-о, морально он превосходит здесь всех и поможет цветочку расцвести, поможет Клавушке одолеть недуг и стать настоящим человеком. Это же так прекрасно – быть самым настоящим человеком, как бы отвратно, гадливо не бултыхалось в душе от окружения мерзостного… А Клавушка иной доли и не заслуживает! Подкорково, неосознанно ощущал Анатолий: она далека от «папеньки» и «маменьки», не чета чете Гореловых,
