нос – картофелиной с загогулиной – красавец, словом. То ли от недостатка физического, то ли от уродства морального бралась в мальчике неуёмная злоба – сказать трудно. Всё перемешалось. Злобу эту в сы-нулином теле, жирно-обрюзгшем в раньелетстве уже, раздувал сам – Охлопков-старший, значит. И делал оное искусно, с прицелом дальним: чаял оженить уродца на Клаве и макаром таким чужие миллионы баснословные, которые в сейфах его опроцентивались, и де-юре, и де-факто в собственность со временем превратить, нажиться одномоментно(!) на состоянии сказочном, не мелочиться!..
– Голыша этого трави, Санёчек, нехай самому себе мерзок будет!
– 3-забавно! 3-зы-здорова!
По хорошему ежли, то пожалеть бы дефективного – увы! ещё той породы был младшенький! Яблоко от яблони далеко не укатится!..
Вот Санёчек и травил Анатолия, подчёркивал холуйский, рабский статус последнего, унижал при Клаве – унижал цинично, тонко, «изячно-с»!
И всё-таки, несмотря ни на что, юноша счастья вздохнул. Жил сыто, в тепле, думаете, потому и вздохнул? Да разве подлинное счастье в этом? Грамоте с Клавиной помощью обучился, ноты узнал, что-то простейшее наигрывать обеими руками начал? Отчасти, да, но и не более! Он теперь крепко усваивать стал главное знание, истину непреложную: мстить и бороться не только оружием и кулаками можно – шалишь!
Есть ещё выдержка, слово твёрдое, стойкость и характер мужские, взгляд, от которого шарахаются недруги и оскоплённые ненавистью прихлебатели, иуды, выродки-подлецы. Это внутреннее знание и делало его по-настоящему счастливым, цельным человеком. Он убеждённо верил: Клава тоже станет хорошей, честной, доброй девочкой, девушкой… не в пример домочадцам и посетителям, гостям, источающим направо-налево мыслимые и немыслимые пороки, пусть даже и завуалированные великосветскими манерами и двуличием. С другой стороны, в минуты особенного отчаянья размышлял: что же именно даст ей в противовес желчи, сарказму выскочек он сам, сам, продавшийся Горелову и виноватый в том, что «игрушкой» Клавиной согласился стать-быть?! Они постоянно науськивают ей, внушают: «твой Толя – хам, необразованная деревенщина, тебе с ним скоро будет неинтересно…» А разве это не так? Конечно, он не хам (правда, с Лукониным однажды весьма грубо обошёлся и забыть этого не в состоянии], но и эрудицией, знаниями не блещет – ему самообразовываться нужно! Эх, воротить бы миг, день тот, когда его покупали… Покупали? Врёшь, паря, никто тя, голодранца, не покупал – просто не проявил ты воли должной, клюнул на слёзы-нюни соплячки, вот и расхлёбывай теперича! Нож в твою… Недаром сердце – тычком! Сама себя раба бьёт, что не чисто жнёт!
Однако по большому счёту, положив руку на сердце, – случись с ним такое вторично, опять «продастся» со всеми потрохами, ибо глубоко сопереживал Клаве, её беде тайной, горюшку недетскому, был одинок по жизни и вряд ли в чём-либо отказал бы девоньке, вряд ли хватило бы в нём жестокости, бессердечия доводить малышку до очередного приступа, до истерики.
