с директором. Поскольку машину заняла Инес, ему приходится ехать на громоздком служебном велосипеде, занимает это почти час, а затем прохлаждаться в приемной у Фабриканте под взорами устрашающей секретарши-вахтерши.
Наконец его приглашают в кабинет директора. Фабриканте жмет ему руку, предлагает стул. В солнечном свете, льющемся в окно, проступают гусиные лапки морщин у глаз Фабриканте; волосы, гладко зачесанные назад, до того беспросветно черны, что запросто могут быть крашеными. Тем не менее сам он поджар и излучает ощутимую энергию.
– Спасибо, что побывали на игре, – начинает он. – Наши дети не привыкли к зрителям. По сути, все сложилось так, что у них нет семей, которые бы за них болели. А теперь вы, несомненно, хотели бы знать, как получается, что юный Давид желает к нам присоединиться.
– На самом деле, сеньор Хулио, – отзывается он, держа себя в руках, – я здесь не только поэтому. Я здесь для того, чтобы разобраться с обвинением, выдвинутым лично мне, – обвинением, к которому вы наверняка приложили руку. Вы обязаны понимать, что́ я имею в виду.
Доктор Фабриканте откидывается, складывает руки под подбородком.
– Простите, что дошло до такого, сеньор Симон. Но Давид – не первый ребенок, прибегающий к моей защите, а вы – не первый взрослый мужчина, с которым мне приходится иметь дело в моей роли заступника. Давайте же, выкладывайте.
– Когда вы появились в парке на днях, вы сделали вид, будто смотрите игру. По правде же вы искали новобранцев в этот ваш приют. Вы искали впечатлительных детей вроде Давида, кого легко втянуть в романтику сиротства.
– Это вздор. И нет в сиротстве никакой романтики. Вовсе никакой. Но продолжайте.
– Под романтикой я подразумеваю то – и некоторых детей это зачаровывает, – что их родители ненастоящие родители им, что их истинные родители цари и царицы, или цыгане, или цирковые акробаты. Вы выискиваете уязвимых детей и скармливаете им подобные истории. Вы говорите им, что, если они отрекутся от своих родителей и сбегут из дома, вы их примете. Зачем? Зачем распространять подобные ранящие враки? Давида никогда не обижали. Он и слова-то такого не знал, пока не появились вы.
– Чтобы пострадать от увечья, слово знать не обязательно, – говорит доктор Фабриканте. – Можно умереть, не зная имени того, что вас убило. Грудная жаба. Белладонна.
Он, Симон, встает.
– Я пришел сюда не дискуссии ради. Я пришел сказать вам, что Давида вы у нас не заберете. Я буду бороться с вами на каждом шагу – и мать мальчика тоже.
Доктор Фабриканте тоже встает.
– Сеньор Симон, вы не первый человек, кто приходит сюда и угрожает мне, – и не последний. Но есть определенные обязательства, возложенные на меня обществом, и первое из них – предоставлять прибежище детям, обиженным и заброшенным. Вы говорите, что станете бороться, чтобы удержать Давида. Но – поправьте меня, если я неправ, – вы не природный отец Давида, а ваша жена – не природная мать ему. В таком случае ваше положение в глазах закона шатко. Засим умолкаю.
