style="font-size:15px;"> – Итак, господин кардинал, – будем надеяться на счастливое будущее, и да здравствует преосвященнейший дофин, рожденный от римского пурпура. Завтра дебют господина Панталоне.
– Хорошо, но под покровом самой непроницаемой тайны.
– Высшие интересы государства требуют этого.
Кардинал вышел из отеля де Шеврёз, исполненный радости и надежд. Ему уже казалось, что он прижимает к своей честолюбивой груди дочь Филиппа III, он мечтал в своем бреду, о шуточном царствовании будущего монарха, который в могущественных его руках будет игрушкою, которою можно будет играть по своему произволу. А между тем этот столь тонкий, столь подозрительный человек становился сам игрушкою женщины; он впутывался в такую интригу, где, по словам герцогини, этот великий политик делался слабым школьником.
Не успел кардинал приехать в Пале-Рояль, а уже герцогиня Шеврёз вместе с дородовою потешались над мистификацией, приготовленной для его эминенции. Обе они были молоды, склонны к шалостям и мало расположены рассчитывать какие могли быть последствия опасной игры, какую они затевали. Так слабые пчёлы смело жалят льва, не заботясь разгневать могущественное животное. Анна Австрийская видела только близкое удовлетворение – возможность унизить министра, который со времени вступления своего в дело, не переставал ей вредить перед королем, из боязни, чтоб молодая и прекрасная королева не повредила делу безграничной власти, которую он хотел возыметь над государем. Действительно, он один находил удовольствие постепенно охлаждать склонность, которую сперва чувствовал к жене Людовик, то с помощью ядовитых рассуждений о её бесплодии до возбуждения в ревнивой от природы душе его величества подозрения относительно добродетели этой государыни, то обвиняя её в сношениях с Испанским двором, противных интересам Франции.
С помощью этого коварства Ришельё надеялся подчинить Анну Австрийскую своей зависимости, отняв у неё долю власти, предназначенной королевским супругам, и доведя её до печальной необходимости испрашивать милостей через его посредство, чтобы заставить ее платить тайною благосклонностью за уступку власти, которою она пользовалась только от него.
Но гордая королева решилась скорее лишиться всякой власти, нежели подчиниться унизительному игу министра; она предпочла одиночество, в котором жила, почестям, которые отмеривала бы ей рука подданного. Но испанское памятозлобие – эта язва сердца, которую время растравляет постепенно, пожирало королеву: каждый день она изливала кипевшую боль на грудь своей любимицы, а последняя из привязанности к её величеству, а может быть, более из любви к интригам, поощряла ненависть, которой иногда не разделяла бы, если б Ришельё был столько же хорош, сколько могуществен. Кроме доверия к собственной ловкости, госпожа де Шеврёз ни на минуту не подчинялась страху, который внушал, всем вообще этот министерский колосс: она принадлежала к дому Роганов, столь кичившемуся своею знаменитостью, что с трудом сгибалась перед скипетром, и шутка, задуманная герцогинею, доказывает, что
