ад превращающей дни и сны…О памяти мертвородящий голем,
копилка с прожорливым дном!
Грохнуть бы оземь,
и дело с концом!
Да только она не бьется…
Миражи
Юлии Покровской
Один честный поэт признался,
звуки немецкой речи
у него вызывают
металлический привкус во рту.
О незлопамятный русский слух,
и я не раз замечал,
мое имя
приводит тебя в смущенье.
Надо бы взять псевдоним,
да теперь уже поздно,
тогда молодым
я не знал,
что не только опыт
правит людским сознаньем.
Гораздо родней миражи;
достаточно чарки водки —
и уже из дали доносится
эхо татарских копыт.
Оттепель
За пустырями прозрачнеют дали,
снег прекращается, словно подняли
белую штору большого окна,
полдень всплывает, будто со дна
света бездонного… все теперь в мире
будет иначе, к нам из Сибири
бабушку вдруг насовсем отпустили,
в спальный вагон ей плацкарту купили,
белые простыни, проводница,
шумных попутчиков добрые лица,
снабженец, геолог и даже мент…
Его не коробит ее акцент.
Чай в подстаканниках с видом Кремля.
Та же дорога. Та же земля.
Данциг
А.Ренанскому
Лукавый жрец,
на все руки шельмец,
лжец-летописец сходит с ума…
И тогда История берется за дело сама,
и начинается страшная кутерьма,
и тут не до правды уже, не до лжи,
слова, как ножи.
Но вот чей-то голос
иное, чем все, говорит,
одуматься просит, зовет врача,
находит правильные слова…
Вон и шапка уже на воре не горит,
а у пальто с чужого плеча
подрезаны рукава.
Памяти дяди Вити
Сколько их было,
вернувшихся
с фронта и Соловков,
выживших, но загнувшихся
уже через пару годков.
Кто их помнил в победной драме
под литавры и барабаны,
их, не разгуливавших с рукавами,
засунутыми в карманы.
Красота безобразного
В 1973 году я бродил по Восточному Берлину
в компании с художницей.
Куда б мы ни шли,
упирались в Стену,
или она сама
вставала у нас на пути,
Меня поражала
ее жестокая обыденность.
Мою спутницу занимало другое.
«Ах, какая она некрасивая!» —
причитала художница, —
«ну зачем этот серый унылый бетон,
рядом с ним все мертвеет…
и предсмертный крик в ночи
должен быть прекрасным,
и он тоже…»
У
