мешок сыпучий песочный яд и отправиться вместе с двенадцатью своими помощниками к горе.
Приблизившись вплотную к дворцовой гостье, он осторожно ещё раз окинул взглядом красивые, полные жизни смоковницы, облеченные в пышные зеленолиственные наряды. Только почему-то на этот раз цветущий вид их не вызвал у садовника восхищения. Напротив, их горделивые бесплодные ветви, которыми они так привыкли любоваться на ветру, чем-то напомнили ему белоснежные руки его величества, всегда так безжалостно расправляющиеся со своими неверными подданными.
Быстро зачерпнул он из мешка маленькую горсточку яда и бросил в самую ближайшую фигу. Тотчас же её прекрасный коричневый стан покрылся сухой безобразной коркой, а сочные листья превратились в сухие развалины.
По прошествии часа от великолепнейшей из земных долин осталось одно лишь грустное эхо.
Вечером этого же дня восточный повелитель почувствовал неведомую ему доселе телесную слабость. Весь следующий день он пролежал почти без движения в своей огромной холодной спальне и только к ужину решился наконец выйти в тронный зал, где его уже поджидали озадаченные слуги.
Все последующие месяцы король также провел в кровати. Некогда прекрасно выделанная крепкая фигура владыки, бывшая всегда его гордостью, буквально растаяла на глазах. И в скором времени из беспрестанно цветущего властелина мира он превратился в дряблого согбенного старика. Его тело стало настолько худым и безжизненным, что напоминало теперь одну из засохших смоковниц, коротающих свой век на той же королевской горе.
Самые верные из царских слуг рассказывали потом, что владыка в последние несколько дней своего правления стал неизъяснимо учтив и добр к ранее гонимой им челяди и даже распорядился выдать из своей сокровищницы каждому дворцовому жителю по тридцать золотых талантов.
Более того, неожиданно для всех он вдруг вспомнил о покойном старшем камергере, безжалостно погубленном его величием, а точнее, о его испорченном произведении. Дышащий в уста смерти правитель приказал своим скороходам отправиться в книжные лавки Товании и забрать оттуда последнее творение писателя-горемыки. Все добытые книги владыка велел сложить на самой вершине горы и предать огню.
Уже в самый день смерти король внезапно встал со своего огромного дубового ложа, устланного белыми, как сама смерть, простынями и, опираясь на толстую слоновую трость, вновь вышел навстречу к смоковницам. Их уныло-засохший вид, с которым они смотрели на каждого подходящего к горе человека, вызывал одну лишь горькую жалость. Вот и владыка, едва взглянув на некогда цветущие фиги, тут же разразился громким удушающим гордыню плачем.
– Как же это чу-чудесно, – всхлипывая на каждом звуке простонал он тайному собеседнику, которым по всей видимости, мог быть только ушедший в небытие старший камергер, – как же это все-таки чудесно, когда смоковница приносит плоды.
Он обернулся к своему огромному великолепному дворцу,
