ihm helfen.
– Halt dich zurück, Schlampe. Bitte!
– Lass mich ihm doch…
– Ich lass ihn in die Charité einweisen. Da wird man sich um ihn kümmern.
– Ich fahre mit ihm…
– Das wirst du nicht tun! Ich werde mich nicht noch einmal wiederholen[14].
Кровь на кончиках пальцев Бруно запеклась тонкой корочкой. Когда он тронул нос снова, пальцы окрасили кожу кроваво-алым цветом. Кровь запачкала его белую рубашку и, наверное, черный смокинг, хотя он был распахнут и, скорее всего, не пострадал. Женщина стояла совсем близко – длинные ноги и непроницаемая тайна. Теперь ее вид казался абсурдным, но больше всего Бруно смущало то, как она держалась – безо всякого смущения, точно кровоточащий нос лишил его признаков принадлежности к мужскому полу.
Заметив, что Бруно снова приподнял голову с подушки, Кёлер опустился на колени и заговорил, тщательно выговаривая английские слова:
– Послушайте, Александер. С вами случился припадок. Вы помните, где находитесь?
– Да.
– Шофер, который привез вас сюда от парома, сейчас приедет за вами.
– Со мной все в порядке – мы можем возобновить игру. – Все дело в музыке, хотелось ему сказать. Но Кёлер проигнорировал его слова. – Он отвезет вас в отделение скорой помощи. Сейчас поздно, и поездка на автомобиле до больницы не займет много времени. Больница называется «Шаритэ». Там за вами будет надлежащий уход…
– Я не имею отношения к благотворительности[15].
– Нет, нет, это только название. «Шаритэ» – одна из крупнейших клиник Европы.
Ну, конечно, подумал Бруно в отчаянии. Если клиника, то никак не меньше, чем крупнейшая.
Пребывая в слепом полузабытьи, Бруно тем не менее понял, что снова оказался на заднем сиденье лимузина, который везет его из Кладова окольным маршрутом – минуя паромную переправу. Он лежал на сиденье и видел, как сквозь стеклянную крышу мелькают огни. И тут к нему вернулась память – в образе океанской птицы, баклана.
…В шестилетнем возрасте Бруно вместе с матерью – ее звали Джун – переехал из коммуны хиппи в округе Марин в Беркли. Он мало что помнил о жизни до Беркли, что вполне его устраивало – если бы мог, он бы вычеркнул из памяти и Беркли, и вообще всю жизнь в Калифорнии. Саму же коммуну, располагавшуюся в Сан-Рафеле, он вспоминал отрывочно, какими-то смутными вспышками: сообщество хиппи за коллективными ужинами перед тазиком дымящихся спагетти, их громкие голоса и откровения, постоянно нарушавшие его личное пространство, и еще душевые кабинки под открытым небом, где мать и другие члены секты устраивали коллективные помывки для него и стаи чумазых ребятишек. Самым ярким воспоминанием Бруно, до того как мать увезла его из той ужасной коммуны, была прогулка, которую он совершил вдвоем с маминым бородатым гуру на Стинсон-Бич – в то холодное утро они стояли одни на целом пляже. Если и было какое-то объяснение или причина того, почему гуру уделил мальчику особое внимание, ему об этом никогда – ни тогда, ни потом – не
«Я его знаю. Я могу ему помочь». – «Назад, паскуда! Уж будь любезна!» – «Так позволь мне ему…» – «Я его отправлю в „Шаритэ“. Там о нем позаботятся». – «Я поеду с ним…» – «Даже не думай! Я больше не стану повторять!» (
Крупнейшая клиника Германии носит французское название «Шаритэ» (
